Дважды коронован - Колычев Владимир

– Эй, а ты не много на себя берешь? – зашипел Крыж.

– Много. Сколько смогу вынести, столько и беру, – сильно толкнул его Спартак, пробиваясь к своему месту.

Пятак уже вышел из нокаута, но страх перед Спартаком сдерживал его, мешал развернуться во всю ширь своей «бакланской» мощи. Заточка в руке бодрила, придавала решимости, но все-таки к Спартаку он шагнул, пересиливая себя.

– Ну, молись, падла!

– Это ты зря, – сочувствующе покачал головой Спартак.

Может, он и новичок в тюрьме, и не прочувствовал еще на своей шкуре всех законов неволи, но он по-любому в авторитете, потому что у него бригада и уважение со стороны серьезных людей. И что такое дикий уличный мир, он знал не понаслышке. Пятак бросил ему серьезный вызов, и он уже знал, что ему в этой ситуации делать. Ответ на такой вопрос стандартный. И очень жестокий. Не он же первый достал нож...

– Ты на кого руку, поднял, петушила? – размахивая заточкой, рычал Пятак.

Ему не хватало простора для атаки. С одной стороны стояли «мужики», явно настроенные против него. Крыж и еще двое из его блатной свиты стояли за спиной и прорваться к Спартаку могли только по шконкам или через стол. Пятак мог посторониться, пропуская их вперед, но блатные не поймут его, если он спрячется за их спинами. А самому на Спартака страшно идти, даже с заточкой. Вот если бы исподтишка его ударить, тогда другое дело, но, увы, расклад не тот. Да и Спартак спину подставлять ему не собирается.

– Жить хочешь? – чувствуя свою беспомощность, заорал Пятак.

– Это что, и все? – засмеялся в ответ Спартак.

Он вдруг стремительно шагнул к Пятаку, точным движением перехватил его руку с ножом, заломил ее за спину, отобрал заточку, после чего толкнул Пятака на стоящего за ним Крыжа.

Хорошо, если бы на этом можно было бы все и закончить. Пятака в аут, остальных в разгон, а самому бы лечь на шконку, завеситься ширмой и поспать часок-другой. Но нет, Пятак поднял на него нож, такое не прощается. Во всяком случае, по тем понятиям, по которым он жил последние годы. Он умел прощать своих врагов, но не позволял себе такую роскошь. Может, потому и жив до сих пор.

– Ты же знаешь закон тюрьмы, – ледяным взглядом посмотрел на Пятака Спартак. – Взял нож – бей. А ты не ударил. Теперь моя очередь.

Он проверил пальцем остроту лезвия – слабовато наточено. Но, может, это и спасет Пятака от смерти. Ведь неважно, выживет он или нет, – главное – наказать его.

Левой рукой Спартак обозначил удар сверху вниз, и этим заставил перепуганного Пятака задрать голову. Тут же в ход пошел нож, острие которого полоснуло его по горлу. Хлесткий удар наотмашь и, к несчастью для Пятака, точный. Фонтан крови, предсмертные хрипы...

Схватившись за горло, Пятак упал перед Спартаком на колени, в безумном ужасе глянул на него и завалился на бок. Жестоко. Но ведь не Спартак придумал эти правила. Не он первый взял в руку нож. Жестоко. Но если назвался волком, нельзя вести себя как олень...

Стараясь казаться невозмутимо спокойным, Спартак вытер заточку о простыню на постели Пятака и бросил ее на конвульсирующее тело. Пристально посмотрел на Крыжа. Если не считать самого Пятака, тому досталось больше всех. И лицо в крови, и майка.

– Это было харакири.

– Э-э... Да ты че! Чтобы я стучал! Да ни в жизнь!

Спартак взглянул на Тёму, но тот лишь кивнул, дескать, никто ничего не видел.

Вертухаи не заставили себя долго ждать. В камеру вломились крепкие ребята в камуфляже, за ними – рыжеусый майор в рубашке с короткими рукавами. Увидев поверженного Пятака, он осатанело посмотрел на Тёму:

– Это что такое?

– Долго чухался, начальник, – набыченно ответил Тёма. – Раньше надо было.

– Что «раньше»? Я знаю, вы тут на ножах были!

– На ножах. Только я его не трогал. Он сам. Мы с ним карту потянули; кому шестерка выпадет, тот сам себе харакири сделает... А он сказал, что у воров свое харакири: нож по горлу... Начальник, ты уже здесь давно служишь, скажи, правда это или как?

– В продол! Лицом к стене! Пошли! Пошли! – вместо ответа закричал майор.

И вертухаи пустили в ход свои дубинки. Всех арестантов грубо выставили за дверь, выстроили у стены. Руки в гору, ноги на ширине плеч, стоять и не дергаться. За каждое лишнее движение – дубинкой в бок. А стоять, руками подпирая стену, пришлось довольно долго. Сначала возились с Пятаком – пока появился врач, пока забирали тело. Потом был большой шмон. Вертухаи сбросили на пол все матрасы, выгребли из тумбочек и сумок все вещи, разбросали по полу, потоптались по ним ногами. Словом, полная разруха.

Спартак первым зашел в камеру, сел за стол, спиной к окну. Кто-то из арестантов стал поднимать с пола свой матрас, но Спартак жестко одернул его:

– Не тронь!

– Э-э... Почему? – настороженно посмотрел на него Тёма.

И все остальные замялись в нерешительности. Встали возле своих шконок, с опаской косясь на Спартака. Сейчас, после жестокой расправы над Пятаком, он им казался монстром.

– Я бы тебе сказал, что западло с пола что-то поднимать, – мрачно усмехнулся Спартак. – Но, во-первых, ты сам это знаешь. А во-вторых, менты нас за людей не считают. Для чего они этот бардак устроили? Чтобы нас еще больше опустить. А мы что, утремся и дальше пойдем? Ну, кто за ментов, пусть берет свою перину и ложится... под них пусть ложится...

Но никто даже не пошевелился. И Крыж стоял как в воду опущенный, и остальные блатари. Они еще не понимали, кто такой Спартак, но уже признавали его власть. Да и Тёма не пытался перегнать его.

– Не знаю, кто как, – продолжал Спартак, – но я здесь надолго и поэтому под ментов подстраиваться не собираюсь. Или я живу здесь как человек, или не живу вообще. Одно из двух...

– Не, ну менты, в натуре, беспредел творят, – подпел ему Крыж. И вдруг заорал на дверь: – Мусора – суки!

– Суки мусора, – согласился с ним парень со шрамом. Но голос его прозвучал гораздо более тихо и блекло. И на Спартака он, пряча глаза, старался не смотреть.

Остальные арестанты просто молчали, опустив головы. Но и вещи с пола поднимать никто не торопился.

– Они, может, и суки, – с тихим упреком сказал Тёма, – только без перины не поспишь. И без мыла не умоешься...

– Без мыла много чего трудно сделать, – язвительно усмехнулся Спартак. – А насчет перины... Где ты перину видишь? – Он жестом велел Сахарку показать свой матрас. – Тут ваты совсем нет, пусто, как на такой перине спать? – Затем осмотрел несколько матрасов. – Лучше на голых досках спать, чем на такой байде... А почему тоска здесь? Почему телевизора нет? В Петрах есть, в Бутырке есть, а здесь нет... Я понимаю, тут не Москва, но мы ведь тоже люди.

– Да я уже говорил об этом, но мне ответили, что стены старые, под проводку лучше не долбить, – будто оправдываясь, произнес Тёма.

– Долбят. Менты нас по ушам долбят. Думают, мы быдло, а они умные. В камере духота, а вентиляторов нет. У ментов есть вентиляторы, а у нас нет... Короче, я все сказал. Кто под ментов подпрягается, тот может стелиться. Кто хочет как человек жить, тот ничего с пола не поднимает. Можно взять только то, что в сумке осталось. Остальное – западло...

Спартак понимал, что перегнул палку. Не надо было так сразу брать быка за рога, сначала следовало осмотреться, взвесить все «за» и «против», и только тогда устраивать бузу. Но отступать уже поздно...

Порядок в камере он все-таки велел навести. Объяснил Тёме, что надо делать, и тот озадачил своих «мужиков». Каждый поднял с пола свои вещи, но матрасы не стелили, постель не заправляли. Вещи складывались в сумки. Спартак делал вид, что не замечает, как арестанты украдкой прячут поднятое с пола. Ту же зубную щетку можно промыть под проточной водой с мылом, а нательное белье можно отряхнуть и носить. И сигареты не станут хуже, если побывали на полу. А продукты в целлофановых пакетах, они вообще с полом не соприкасались, глупо их выбрасывать. Конфеты, правда, были без оберток, шоколадки разделаны на дольки, как и яблоки, и апельсины, поэтому их пришлось отправлять на свалку.

Мало-помалу камеру привели в порядок. А потом открылась «кормушка», и послышалось веселое:

– Баланда!

На ужин была перловая каша, слипшаяся, с комками, да еще густо сдобренная мусором и мелкими камушками. Чай – как водичка, и не сладкий.

Людей в камере было не очень много, человек пятнадцать, и все умещались за одним столом. Блатные попытались обособиться от «мужиков», но Спартак осадил и тех и других. Сам он еще не принадлежал ни к какой «семье» и мог оставаться в гордом одиночестве. Но его такая перспектива, понятное дело, вовсе не устраивала.

Уже на вид тюремная еда казалась отвратительной, и Спартак даже не прикоснулся к ней. Но вслух возмущаться не стал и есть никому не запретил. И без того хватил через край, чтобы объявлять голодовку.

Но в гордом одиночестве ему все же пришлось побывать. После ужина арестантов стали выдергивать из камеры пачками, всех пропускали через оперчасть, и трудно было понять, кто сдал Спартака. За ним прибыл целый наряд с дубинками, но повели его не на допрос, а в штрафной блок, где и закрыли в карцере.