Крестная дочь - Троицкий Андрей

– Способен он на поступок или нет? – сейчас Полозкову казалось, что чем больше он пил, тем яснее становилась голова. – Точно скажу: способен. Я видел его глаза. Глаза… Как у психа. И все, этого достаточно, чтобы понять: такой далеко пойдет. И не остановится, если его не остановят.

– Это все, что я хотел услышать.

– Майор, а на кой хрен тебе все это нужно? – Полозков покачал головой. – Эта наркоманка, ее отец и все прочее. Не понимаю. Ну, занимаешь ты этой убиенной старушкой, и занимайся. Все остальное – по боку.

– Это как на охоте: идешь по следу, и не хочется поворачивать, когда полдороги протопал, – ответил Девяткин. – Спортивный интерес.

– Спортивный? – удивленно вскинул брови хозяин. – Ну-ну…

Девяткин хотел подняться и уйти, но хозяин не отпустил его, пока гость не допил всю наливку.

Путники вошли в поселок ближе к вечеру. Дорога оказалась куда длиннее, чем они предполагали, скудный запас питьевой воды подошел к концу, а куртка Зубова запылилась так, что поменяла зеленый цвет на светло-бурый. Единственное живое существо, встретившееся на улице, оказалось худой дворнягой, шерсть на спине висела клочьями, а две глубокие кровоточащие раны на боку говорили о том, что псина страдает не только от голода и насекомых. Ей серьезно перепадает и от людей. Собака не боялась смерти, а ждала ее, как безнадежно больные ждут избавления от страданий.

Проводив незнакомцев тоскливым взглядом, собака вышла на дорогу и улеглась в пыли между двумя колеями. Улица поднималась на холм с пологими склонами, на пустой площади сходилась с другой улицей. Все темы для разговоров были давно исчерпаны, кроме единственной вечной темы, – женской. Не слишком хочется трепаться, когда на зубах скрипит пыль, но Суханов не замечал такой ерунды, когда вспоминал очередную знакомую.

– Удивительная женщина, – говорил он, погоняя лошака. – Она всегда играла на скрипке, сидя на унитазе. В минуты, когда опустошался кишечник, к ней приходило вдохновение. А скрипка так и лежала в сортире, ждала своей минуты. Творческие личности – это для меня.

– Если бы Маринка знала десятую долю твоих приключений, она бы… Даже не знаю. Для начала сходила в венерический диспансер, а уж потом накатала заявление о разводе.

– Эта скрипачка у меня была до Маринки, – ответил Суханов. – Жизнь до брака и после брака. Это как бы разные жизни. Я с Маринкой почти два года. И ни разу налево не ходил.

Суханов хотел уточнить: «ни разу налево не ходил, в отличие от Маринки», но решил, что затевать эту байду сейчас не ко времени. Для такого разговора требуется особое время и место. Он замолчал, озираясь по сторонам, решил для себя, что Пановой здесь не было, а если и появлялась, уже слиняла. Он остановил лошака, увидев седого старца, сидевшего у глинобитного забора. При виде незнакомцев старик с неожиданном проворством поднялся на ноги и, подобрав полы длинного халата, так быстро пустился наутек, что тюбетейка едва не слетела с головы.

– Эй, папаша, – крикнул ему вслед Суханов. – Уважаемый. Послушай…

Напрасно. Старика след простыл, в отличие от собаки он умирать не торопился. Зубов сплюнул сквозь зубы, разглядывая пустые улицы. Это же кишлак, здесь должны быть люди, но кишлак пуст, будто все население, сраженное неизвестной болезнью, вымерло много лет назад. Один старик и остался, но он слишком боится людей, чтобы рассказать историю приключившейся беды. А может, все было иначе. Сто лет назад кишлак стали строить тогдашние умельцы, но бросили дело на полпути и сгинули неизвестно куда, прихватив весь скарб и домашних животных. Эта версия больше напоминает правду. Стены домов где потрескались, где совсем развалились, саманные заборы осыпались и в домах поселились призраки самоубийц и великих грешников.

– Командир, здесь точно водятся приведения, – сказал Суханов, словно угадал мысли Зубова. – Наверняка попадаются редкие экземпляры. Скажем, уроды вроде сиамских близнецов, сросшихся головами. Или великая мать всех шлюх. Интересно взглянуть, как она выглядит.

– Будто ты не знаешь как, – буркнул Зубов. – Не забивай голову. Нет тут ни привидений, ни шлюх, ни их матери. Тут живут люди, а не призраки. Вон взгляни.

На стене ближнего дома хорошо видна пара коротких ругательств и непотребный рисунок, акт совокупления женщины с ослом, любовно выведенный синтетической краской. И еще выцветшая до белизны табличка «почта», прибитая над дверью единственного в поселке административного здания, напоминающего неухоженный солдатский сортир с навесом, державшимся на честном слове и двух кривых палках.

– Распрягай лошака, – скомандовал Зубов. – Пока солнце не село, надо найти людей и колодец. Хотя нет… Никого искать не надо.

Физиономия старика Алымбая появилась из-за саманного забора. Поначалу он испугался приезжих, как обычно, он опасался незнакомых людей. Но быстро смекнул, что бандитам тут больше делать нечего, из поселка они забрали все, что можно забрать. И передвигаются лихие люди не на старой телеге, запряженной лошаком, а на грузовике «Урал», кузов которого набит скотом и ценными вещами. Старик, щуря глаза, приглядывался к незнакомцам. Что за персонажи – не поймешь. Один, тот, что выше ростом, одет в узбекский халат и тюбетейку, но, похоже, не узбек. Второй в куртке, похожей на военную. Но человек, сразу видно, не военный.

А вот телега и лошак, кажется, знакомые. Они принадлежали зажиточному крестьянину Мусе, что жил в большом доме. Прошлой ночью, жену Муссы убили, а со двора увели всех баранов. Видно, эти мужчины встретили Муссу в степи, отобрали лошака, повозку и все манатки. А хозяина пристукнули. Да, смерти не убежишь, от нее не уедешь даже на добром лошаке. Значит, приезжие все-таки бандиты. Преступников Алымбай не боялся. Вещи, что остались в доме, старьевщик задаром не возьмет.

А после ухода бандитов всегда есть, чем поживиться. Сегодня Алымбай собрал в дорожной пыли кое-какие манатки и, главное, из кузова выкинули больного барана, которого старик привел к себе на двор. Зима впереди долгая, а запасов почти никаких. Если баран и вправду больной, пусть сам сдохнет. Что дохлый, что резанный – разницы мало, мясо оно и есть мясо. Хуже бандитов только солдаты, после них ничего не остается. Разве что трупы.

Алымбай помахал приезжим рукой: интуиция подсказывала, что и сейчас ему будет чем поживиться.

– Эй, старик, – человек в халате вытащил из рюкзака банку тушенки и поднял ее над головой. – Иди сюда, поговорим. А заодно и поужинаем.

Алымбай облизнулся и, забыв все страхи, вышел из-за забора.

К вечеру принялся дождь, Девяткин, не взявший зонта, по дороге домой проторчал добрые четверть часа на остановке, дожидаясь автобуса, промочил ноги и решил не заглядывать в пивную «Разбитое сердце». Он спрыгнул с подножки вслед за молодым человеком в оранжевой куртке, поднял воротник плаща и зашагал вверх по горбатому переулку. Свет редких фонарей терялся где-то в высоте, не достигая тротуара, Девяткин еще раз угодил в глубокую лужу, зачерпнув воды, выругался и прибавил шагу.

Дома он примет теплый душ, махнет стакан рома и завалится спать, потому что впереди маячил долгий и, видимо, трудный день. Впрочем, любой день, когда приходилось исписывать больше двух страниц протокола, Девяткин считал трудным. Завтра же писанины будет столько, что и десятью страницами не отделаешься. Дело покойной старухи Волгиной стало проясняться, появился первый кандидат, даже не кандидат, а парочка кандидатов, с которыми надо плотно поработать.

Как выяснилось, старушку навещала патронажная сестра из ближайшей поликлиники, некая Света Саблина, эта бабенка работала частным образом, нашла себе что-то вроде халтуры, визиты к больным не регистрировались по месту работы, поэтому оперативники вышли на нее с опозданием. Но зацепили сразу. Сожитель Светы, водитель автобазы комбината железобетонных изделий некто Жора Максимов, засветился в одной из скупок с золотыми побрякушками. По мнению оценщика, по совместительству милицейского информатора, вещи из дорогих и старинных. Максимов приценился и ушел. За ним установили наблюдение, этот хрен ночевал на квартире Светы, и это хорошо. Любовников возьмут перед рассветом, обыщут квартиру, а первый допрос можно начинать часиков в девять.

К полудню, а то и раньше Максимов расколется, покается и настрочит явку с повинной. С женщинами возни всегда больше, с ними труднее, потому что бабы куда крепче мужиков. Но и это вопрос лишь двух-трех часов. Когда Света узнает, что любовник сдал ее, как пустую посуду, что он вешает на сожительницу не только организацию преступления, но и мокруху, что любимый ненаглядный Жорик стареется уйти от ответственности, а ее утопить в дерьме, она сначала возмутится. А потом запоет, как солистка российской филармонии. А дальше пойдет одна рутина. Только успевай записывать.