Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна

Катя фыркнула: ну, прямо бездна профессионального цинизма. А вообще-то все это очень печально. Такие вот ернические сомнения. А может, гражданин и вправду честный, решил помочь милиции бескорыстно и…

— Насколько мне известно, Могила этому антиквару перезвонить должен был по «сотке». Так они договаривались. Тот в розыске сидел с Колосовым, вместе ждали звонка. Назначил Могила ему встречу на девять вечера на площади трех вокзалов. Требовал, чтобы антиквар, раз надумал брать иконы, приехал уже с деньгами. Помощник наш добровольный явился туда. Ну, естественно, наши его прикрывали, Ждали-ждали, потом Могила снизошел. Осторожный он, да и оружие было при нем.

— Оружие? — Катя старательно записывала.

— Пистолет «вальтер» ППК номер 112280 образца 1989 года. Надо перед экспертизой по учетам прогнать… Мда-а, запасная обойма к нему… Словом, отошли они к машине — вроде бы сделку заключить из полы в полу. Могила иконы достал, ну, тут наши соколы налетели и.., финита. Красивое задержание.

— Константин Станиславович, арестованный в коридоре ждет, — заглянул в дверь конвойный.

Катя наблюдала, как в кабинет ввели гражданина Могильного: метр с кепкой, ножки — колесом, а с гонором, и с немалым. На Могильном был дорогой спортивный костюм и бездна золотых побрякушек, что, как известно, в сочетании с вытянувшимися на коленках пузырем «адидасами» отчего-то до сих пор считается у провинциальной братвы последним криком моды. Хотя столичный криминал, несколько приобщившийся к веяниям «от кутюр», давно уже поставил крест и на этих «адидасах», и на алых колониальных пиджаках, и даже на кашемировых пальто «от Кардена» до пят.

Иннокентий Могильный — Кеша Могила, Володимир Чалый (это уж как кому нравится) — без приглашения плюхнулся на стул, так чтобы лицезреть в первую очередь существо женского пола, от которых, явно отвык в своей архангельской «ссылке» и только-только начал привыкать на пляжах Большого Фонтана, да вот.., враги помешали. А следователя Ластикова он словно в упор не видел.

— День добрый. Надо же, какой приятный сюрприз. А вы, девушка, в милиции служите? Давно? — наигранно галантно обратился он к Кате, сверкнув фиксой самоварного золота. — И в каком же вы звании, фея моя?

— Гражданин Могильный, еще раз напоминаю вам, что вы задержаны по подозрению в совершении кражи церковного антиквариата, — словно иерихонская труба зычно возвестил Ластиков, — и с момента задержания по закону вы можете располагать услугами защитника для…

— Майор, айн момент, — Могильный поморщился. — Не дергайся так, Счас мы с тобой наши делишки обсудим — адвокат, протокол… Ну дай хоть отдышусь — лестницы у вас тут больно крутые. Да и на девушку красивую полюбуюсь. Девушка, а вы, если не секрет, замужем?

Ластиков снова хотел было направить беседу в официальное русло. Но Катя незаметно кивнула ему: пять минут мои, ты обещал. Дай же и мне полюбоваться на это чудо природы. Она видела: Могила, отлично понимая, что для него означает задержание с по личным, все же отчаянно старается сохранить лицо. Все это его развязное балагурство было лишь маской. И хотя вел он себя нагло, Кате отчего-то было его жаль. Чисто по-человечески.

— Замужем, — ответила она кротко.

— А муж — мальчишку небось, сопляк какой-нибудь, лейтенантишка нищий. Эх, девочка моя… Хочешь, секрет тебе один открою? Не там выбираешь, ласточка. Нет, не здесь они, настоящие-то мужики, которые толк в этом самом деле понимают. Не писульками этими вот кляузными они заняты, а…

— Храмы Божьи обворовывают, настоящие-то, да? — еще более кротко ответила Катя, обворожительно улыбнувшись.

— — Да это мелочи. Бог простит. — Черные глазки Могилы сверкнули. — Так и не услышал я, в каком же вы звании?

— Капитан милиции.

— И тоже следователь?

— Корреспондент, криминальный обозреватель.

— О, пресса! Читал я вашу ментовскую — «Щит», что ли, как-то в поезде ради любопытства купил. Хвалите вы там себя сами аж до заикания: того взяли, этого взяли. Скромности маловато профессиональной. И я, что ли, теперь для статейки вам сгожусь?

— Я хочу написать о вашем деле правду. — Катя так и мучилась добротой и сочувствием. — А можно и вам, Иннокентий Ильич, вопрос задать?

Могила поднял брови, похожие на две черные запятые.

— Вот когда вы в церковь проникали, не боялись, что Бог вас накажет?

— А кто сказал, что я туда проникал, ласточка? Что я там что-то украл… Это пусть докажут. Посмотрю, что у ваших из этого выйдет. Иконы я на рынке купил у пьяного незнакомца. И потом, я ж тебе уже сказал… Бог простит.

— А ваше задержание стало для вас неожиданностью?

Могила лишь горько усмехнулся и сделал небрежный жест — а, пропадай моя голова!

— Но вы о чем-нибудь сожалеете? Вы так недолго были на свободе, и вот снова за решетку. Не обидно? — Катя чувствовала: это ее последний вопрос к нему.

— В Одессе сейчас штиль на море… Волны о гальку шуршат… Красотуха — глаз не отвести. Думал, лето прокантуюсь. Сожалею ли я, тебе интересно… Знаешь, о чем я сожалею? Что руки сейчас у меня скованы. — Он поднес к лицу руки в наручниках, которые отчего-то перед допросом не отстегнул конвой. — И что там, на вокзале, дурака я свалял с этой продажной гнидой, с этой падалью вашей, — лицо Могилы перекосило от злобы, — с этой сукой вашей подзаборной, с этим выблядком-чистюлей, что сделал меня как последнего.., как… Что этот ваш ссученный пулей у меня прямо там не подавился, не издох у вас на глазах!!

Ластиков кивнул Кате: все, твое время истекло. Иначе подозреваемый начнет сейчас в бессильной злобе на «подлое предательство» грызть подоконник или же (что тоже бывало) с размаха бухнется головой в металлический сейф.

Катя поднялась. Вот так каждый раз с этими «настоящими» — сначала вроде человек, потом шакал, а потом… Интересно, правду он ответил на вопрос о Боге? Они ведь, урки, такие на удивление богомольные сейчас. Чуть «отъедут на тюрьму», сразу и Библией, взятой из тюремной библиотеки, зашуршат, и в грехах шефствующему над тюрьмой батюшке чуть не через каждый час исповедуются.

— До свидания, — вежливо попрощалась она. — Константин Станиславович, — обратилась она к Ластикову, — можно вас на пару слов?

В кабинет зашел конвой, а они вышли в коридор.

— Ну? И на кой черт ты мне его разъярила? Хотя… — Ластиков хмыкнул. — Если сейчас мне с ним в доброго следователя на этом негативном фоне сыграть, то можно и… — Ты мне не назовешь имя этого свидетеля? Ну, того покупателя-помощника, нашего честного малого? — попросила Катя. — Я бы и с ним хотела побеседовать. Все же такой благородный гражданский поступок: рисковал, вернул иконы церкви. Я, конечно, в статье его фамилию изменю, но..; А что ты на меня так смотришь? Тебе не по вкусу слово «благородный поступок», Костик?

Ластиков снова лишь хмыкнул.

— Он у меня на среду на допрос вызван повесткой, не на эту среду, а на следующую. Наш главный свидетель обвинения. Звонил уже, сказал — непременно явится. Фамилия его Белогуров Иван Григорьевич. У него фирма по продаже антиквариата. Вот телефон туда. Адрес: Гранатовый переулок, дом шесть — это в районе метро «Третьяковская», И вот что, Катериночка.., если побеседуешь с ним — загляни на досуге ко мне, а? Поделишься впечатлением о честняге. Лады?

Катя кивнула. Белогуров Иван.., что-то знакомое? Нет, вряд ли. Или же… Она поднялась к себе, вертя бумажку с данными «честняги» в руках. Едва она открыла дверь в кабинет, раздался телефонный звонок: Мещерский приветствовал ее «от лица позабытых-позаброшенных друзей», осведомился мимоходом — привез ли Кравченко ему из Питера обещанное «Бархатное невское» пиво. Привез? Ну, значит, можно будет вечерком заглянуть к старому дружку («Креветки за мной»).

— И кстати, Катюша, помнишь, ты мне давала распечатки заключения судебно-медицинской экспертизы обезглавленных? Ну вот, я по твоей просьбе, значит, и…

— По моей просьбе? — Катя так искренне удивилась, что Мещерский испугался. — Ах да, Сережа! Мы же с тобой это дело обсуждали! Прости, пожалуйста, Вадька приехал и…

— И все мы и вообще все на свете испарилось у тебя из головы, — печально закончил Мещерский. — Ну, я всегда знал, что моему другу очень повезло с…

Он не сказал с «женой» или «подругой». Катя же, выдержав крохотную паузу, радушненько пригласила его вечером на ужин: «Все и расскажешь нам с Вадькой, идет?» Мещерский буркнул что-то. А Катя дала себе тут же зарок: в следующий раз, когда «драгоценный В. А.» уедет, заведу памятку-календарь. Буду все-все записывать. Иначе — труба.

Вечером они сидели на диване за накрытым пивом и креветками низеньким столиком на колесиках. Сумерничали, не зажигая света. Дверь В Лоджию была открыта настежь. За окном чертили небо неугомонные стрижи. С Москвы-реки тянуло долгожданной прохладой. Кравченко курил. Обычно Катя выгоняла его — на лоджию или на лестничную площадку. Но сейчас ей не хотелось цепляться по таким пустякам. Мещерский шелестел страницами какой-то книги. Не читал — в сумерках это было невозможно. Просто он любил в такие вот минуты послезастольного затишья в тесном дружеском кругу внезапно огорошить приятелей каким-нибудь редким афоризмом (не всегда уместным, надо сказать), но понравившимся ему некогда изысканностью формулировки или заключенным в нем парадоксом. При этом он делал вид, что только что нечаянно наткнулся на него в книге. Так было и сейчас.