Прощание с кошмаром - Степанова Татьяна Юрьевна

Память была кристально ясной. Она хранила все подробности. А потолок все давил, давил своей тяжестью. Плита склепа…

Белогуров резко поднялся. Вышел в тамбур. Двери открыты. Спрыгнул на насыпь. Ночь кончалась. Рассветало. Он шагнул в траву, мокрую от росы.

Утро было теплое и пасмурное, а его бил озноб, словно на дворе стоял лютый мороз. Надо куда-то идти, раз есть ноги, они должны нести его куда-то… Можно было вернуться в город. Сдаться этим, как их.., сукам.., сукам в погонах, рассказать обо всем, вывернуться перед ними наизнанку, и потом уж…

Но что бы они поняли? Ничего. Они никогда ничего не понимают. Они просто судят, сажают в тюрьму. Или казнят.

Белогуров шел быстро, словно торопился куда-то по мокрой от росы траве, через сумрачный лес.

Нет, судить и казнить он может и сам. И себя, и других. Точнее, других уже не может…

Деревья неожиданно расступились. И туман вдруг поредел. Перед Белогуровым была большая вода. Озеро лесное. И в этот рассветный час берега его были пустынны. Белогуров рухнул в траву. Вот, кажется, он и пришел туда, где можно остаться очень надолго. Отдохнуть?

И если ничего уже нельзя изменить и исправить, а суда и казни от других он не может, не хочет снести, то… Он услышал (или ему показалось?) чьи-то легкие шаги. Хрустнула ветка. Потревоженная птица спросонья захлопала крыльями. Кто-то приближался в тумане. Кто-то пришел за ним?

И Белогуров увидел… Тень, темная и легкая, прижалась к нему из мглистой пелены. Он не мог различить лица, даже силуэта, но он знал, кто это. Умом понять появление этого существа, этого странного Создания здесь, на берегу затерянного в лесу озера, было невозможно. Но умом такие вещи Белогуров с некоторых пор постичь уже и не пытался.

Создание было так близко, что он чувствовал его дыхание на своем лице. Облик юного кудрявого купидона… Создание мало изменилось с тех пор, как они виделись в последний раз там, в пылающем подвале. Темный, словно сожженный пожаром лик. Темный, как грозовая туча, как боль нашего раненого сердца, как наша смерть…

И этот дым… Или это туман снова сгущается? Или от боли темнеет в глазах?! От страшной, раздирающей боли в груди, от которой останавливается сердце? Белогуров судорожно глотал воздух, пальцы его царапали грудь; ощущая что-то липкое, горячее, тяжелыми быстрыми толчками бившее, уходившее из его тела неумолимо и быстро, как вода в песок. Что это? Что с ним?! Пальцы, дрожащие, словно чужие уже, наткнулись на это — холодное, острое, ранящее плоть, — острие, клинок, нож. Как, как он снова оказался в его руке, а затем здесь, в груди, вонзенный по самую рукоятку?! Ведь он же не хотел… Не хотел этого… Не хотел делать это с собой вот так. Еще не был готов сделать это! Он еще и уже, никогда, ни за что не хотел умирать!!

А тень была рядом. Возле него. И над ним. Создание с темным, словно обожженным пламенем ликом. Прекрасным, как смерть. И кровь толчками все била и била из раны. И Белогуров уже не понимал — сам ли ударил себя этим так странно оказавшимся у него под рукой ножом, или это сделало за него это вот существо — не человек, не Чучельник, не ангел, не демон, в которых он никогда не верил, а эта смутная тень, что окутывала его, обнимала, вбирая в себя.

Пелена тумана словно занавес на сцене закрывала от него и лес, и озеро, и траву, и его собственные окровавленные руки… И создание было так близко, что он последним усилием воли попытался различить его смутные черты. Ему показалось, что он почти угадал, все же узнал его: нежный, бесстрастный, отрешенный лик кудрявого купидона, когда-то носившего лишь затрапезную футболку и старые джинсы… Но то, что он вроде бы узнал, вдруг словно смыла невидимая волна. И все изменилось. Возник новый образ, столь же призрачный и смутный. И черты его напоминали уже Лекс, а потом Белогурову показалось, что это был Пекин, и ещё кто-то уже совершенно незнакомый, но, несмотря на это, узнаваемый — почти, почти узнаваемый, словно уже виденный однажды во сне и…

Последнее, что Белогуров еще помнил и видел, была смутная, загадочная и ускользающая улыбка на чьих-то устах, замкнутых молчанием. Она сияла, как утренняя зарница. А затем погасла во мгле.