Летающий слон - Акунин Борис

– Здравствуйте, пани Зося, – приветствовал ее Рутковский. – Право, вы нас балуете.

Когда у красотки освободились руки, она любовно поправила Степкину завернувшийся манжет, и невзрачный механик просиял счастливой улыбкой.

– Голубок с голубкой, – заметил Лучко, сунув в рот кусок ветчины. – Степкин, когда на свадьбе погуляем?

У того на всё был один ответ:

– Перестань, сколько можно.

Зося, мило закрасневшись, накладывала летчикам на тарелки. Интересно, что ни графина с водкой, ни бутылки с вином на обильном столе не было – только сельтерская да квас.

– Эх, господа, ничего б не пожалел, только бы на «Муромце» полетать, – вздохнул рядом с Зеппом парижанин Круглов, теребя пуговицу своей новенькой гимнастерки.

– И не говори, – с чувством поддержал его Теофельс (они все уже были на «ты»).

В голове у него от сосредоточенности всё вертелось и пощелкивало. Даже странно, что соседи не слышали этого лихорадочного перестука.

Кельнерша шла мимо с пустым подносом, уронила на пол салфетку. Агбарян дернулся поднять, но проворный Зепп его опередил. Галантно подал, нарочно коснувшись полной ручки красавицы. Задержал взгляд на ее лице. Полька порозовела.

– Дзенькую, пан прапорщик. Спасибо.

Он попросил:

– Уроните что-нибудь еще.

Улыбаясь, она покачала головой и удалилась.

– Зря стараешься, Долохов. – Ветеран толкнул Зеппа в бок. – У пани Зоси со Степкиным сурьезный ррроман. Ты опоздал.

– Тогда пойду повешусь.

Под общий смех гауптман вышел из кантины.

Так-так, говорил себе он, так-так.

Если бы кто-нибудь сейчас видел лицо шпиона, поразился бы: оно меняло выражения и гримасы со скоростью быстро прокручиваемой кинопленки.

То делалось приторно-восторженным, то мизантропическим, то развязным, то застенчивым. Губы растягивались до ушей и сжимались в куриную гузку, поджимались и рассупонивались; глаза глупели и умнели, по-овечьи добрели и тут же сверкали злой иронией. Фигура и осанка тоже участвовали в маскараде. Гений перевоплощения ссутуливался, выпячивал грудь, расправлял плечи, скашивался набок, ни с того ни с сего начинал прихрамывать или потешно подпрыгивать на ходу.

Теофельс разминался, словно жокей перед скачкой с препятствиями.

Минута-другая, и он привел себя в состояние полной пластилинности, из которой теперь мог вылепить что угодно.

Нельзя сказать, чтобы в Зеппе умирал великий актер. Потому что актер и не думал умирать, а, напротив, был очень востребован и частенько давал огромные сборы. Просто представление обычно устраивалось для весьма узкого круга, и публика не подозревала, что присутствует на бенефисе.

В отличие от профессионального артиста Теофельс не умел изображать ярость или безутешное горе, оставаясь внутренне холодным. Он был адептом сопереживательной школы и на время исполнения роли действительно превращался в другого человека, почти полностью. Будто бы стягивал свое «я» в крошечный тугой узелок, однако для контроля над ситуацией хватало и узелка.

Экипаж «Муромца» прибыл на обед компактной группой. Что и понятно: вместе летали, вместе отправились подкрепиться. Однако все они люди разного темперамента и склада. Это, в частности, проявляется в скорости поглощения пищи. Командир корабля, например, ел четко и организованно. Не лакомился, не излишествовал. Такой субъект утолит голод и встанет из-за стола, попусту рассиживать не будет. Его Зепп ожидал первым.

И не ошибся.

Рутковский спустился с крыльца, надевая пилотку. Остановился зажечь папиросу.

Тут-то Теофельс к нему и подлетел. Его лицо пылало благородным энтузиастическим восторгом.

– Господин штабс-капитан, прошу извинить, что вот так с наскока… Я человек прямой… Позвольте начистоту…

Командир воздушного корабля был явно не из краснобаев, поэтому и Зепп говорил сбивчиво, косноязычно.

– Господин штабс-капитан, вы меня не узнаете? Я Долохов, вы видели меня в небе…

Бука Рутковский смотрел на него без улыбки, выжидательно.

– Помню. Летаете славно.

– Я не летаю… – Зепп задохнулся. – Я в небе живу, вот что… Только в небе! А на земле – так, прозябаю… Не буду летать – сдохну, честное слово!

– Понимаю вас.

Слегка оттаял.

– Я как вас увидел, сразу влюбился. Ни о чем другом думать не могу.

Командир «Муромца» вздрогнул.

– Простите, что?!

– В вашего «Илью», – рубил правду-матку энтузиаст. – Какая машина! Господин штабс-капитан, возьмите меня к себе! В экипаж! Я летун, каких мало, поверьте!

– Да как я вас возьму? У меня комплект.

– Я видел, у вас второй пилот зеленый совсем. А если вас ранят? Он же с управлением не справится. А я и из пулемета отлично могу. Позвольте продемонстрировать! И в моторах разбираюсь!

Рутковский улыбался, польщенный таким напором.

– Шмит действительно малоопытен. И это, конечно, замечательно, что вы универсал. Нечасто встречается. Но не могу же я взять и отчислить товарища. Не по-летунски выйдет. Однако я буду иметь вас в виду. Если кто-то из моих, не дай бог, выйдет из строя, милости прошу. Можете считать себя первым кандидатом на замещение. Честь имею.

Он козырнул. Зашагал прочь, прямой, словно аист.

– Так я буду надеяться! – крикнул Теофельс и подмигнул слуге.

Тимо сидел неподалеку на ступеньке, строгал щепку. Солдатская форма его долговязой фигуре бравости не придавала.

– …Что ж, мы и не надеялись на легкий путь, но спасибо за подсказку, – тихо сказал гауптман по-немецки вслед Рутковскому.

Отошел от крыльца в сторонку – нужно было осуществить некую манипуляцию, не предназначенную для посторонних глаз.

Он вынул из брючного кармана плоскую фляжку с коньяком, из нагрудного выудил завернутую в войлок ампулку. Очень осторожно вскрыл, растворил содержимое в благородном французском напитке. Встряхнул.

Кто там у нас следующий – стрелок или второй пилот? Кто из двоих вытянет у цыганки-судьбы короткую соломинку?

Механик-то наверняка задержится, у него на то имеется веская златокудрая причина.

Подвижное лицо великого артиста попеременно изобразило разухабистость (для забулдыги поручика) и мечтательность (для любителя поэзии).

И застыло где-то посередине. Потому что из кантины вышли оба – и Лучко, и Шмит.

Поговорили о чем-то, вместе пошли по улице. Теофельс уж было расстроился – ан нет, офицеры все-таки расстались.

Молокосос сел на бревна, раскрыл свою книжку. Сизоносый поручик размашисто зашагал дальше.

Секунду поколебавшись, Зепп отправился за ним. Не потому что юнца жальчей, чем пьяницу, – в деле сантименты неуместны. Просто Лучко представлялся более легкой добычей.

Лицо гауптмана определилось с миной – сделалось открытым, бесшабашным.

– Сергуня! – заорал фон Теофельс, прибавив ходу. – Сережка, черт, да стой ты!

Стрелок обернулся, уставился на него с удивлением.

– А я гляжу – ты, не ты. Не узнаешь? – хохотал Зепп. – Долохов я, Мишка! Тринадцатый год, перелет через Ла-Манш! Ну, вспомнил?

– Обознались, – развел длинными руками поручик. – Не за того приняли.

Подойдя вплотную и якобы убедившись в ошибке, гауптман шлепнул себя по щеке.

– Пардон, виноват. Думал, Сережка Буксгевден. Усы такие же, походка. Мы с ним из Лондона в Париж летали. Я Долохов, Михаил. Просто Миша.

– Жора Лучко. – Обменялись крепким рукопожатием, с симпатией глядя друг на друга. Выражение лиц у них было совершенно одинаковым, будто отражалось в зеркале. – Вы летали через Ла-Манш, в мае тринадцатого? Буксгевден участвовал, помню по газетам. А вот Долохова что-то…

Зепп, корректируя легенду, махнул рукой:

– Да я, собственно, не взлетел, колесо подломилось.

– М-да, бывает, – посочувствовал стрелок. Его тощая физиономия приняла скорбное выражение, сделавшись еще длинней. – А Буксгевден, приятель ваш, разбился в сентябре. Не слыхали?

– Нет, я еще в Америке был. – Теофельс пригорюнился. – Жалко. Какой был летун! Мало таких…

Помолчали.

– Эх, Сережка, Сережка, – всё переживал гауптман. – Ты его знал? – Он спохватился. – Ничего, что я на «ты»? Не люблю церемоний с товарищами.

– Я тоже. На «ты» так на «ты». А это заместо брудершафта. – Лучко с размаху хлопнул нового приятеля по плечу. – Нет, с Буксгевденом я знаком не был, но все говорят – отличный был летяга.

– Никаких «заместо». Что мы, гимназистки? Я, брат, с пустым бензобаком не летаю. – Зепп хитро подмигнул и, сделав замысловатый жест, показал фокус: в пустой ладони откуда ни возьмись появилась фляжка. – Коньячок, «Мартель». Чебутыкнем за знакомство. И Сережу помянем.

Он уже и место приглядел – два полешка под уютным кустиком.

– Вон и ресторация.

Поручик с тоской смотрел на флягу, в которой аппетитно побулькивало.

– Не могу. Слово дал командиру, летунское. До смотра – ни капли.