Игольное ушко - Фоллетт Кен

– Но разве радиообмен не зашифрован?

Терри только отмахнулся.

– Любые коды можно взломать. Проще говоря, так мы теперь узнаем обо всем, что нам необходимо.

Годлиман оглянулся по сторонам, но никто в зале подслушивать их не мог, да и не ему было напоминать Терри, что болтун – находка для шпиона.

Терри между тем заговорил:

– Но лично моя работа заключается в том, чтобы они не выведали у нас того, что им необходимо знать.

Как основное блюдо оба заказали пирог с курятиной. Говядина в меню не значилась. Годлиман отмалчивался. Разговор продолжил Терри:

– Канарис весьма забавный тип. Ну, ты понимаешь, что я говорю об адмирале Вильгельме Канарисе, главе абвера. Мне доводилось встречаться с ним еще до начала этой заварухи. Ему нравится Англия. И, как я подозреваю, не слишком нравится Гитлер. Насколько нам стало известно, ему поручено развернуть против нас масштабную разведывательную операцию с целью подготовки вторжения, но он не слишком усердствует. Их лучшего агента в Англии мы арестовали через день после объявления войны. Он и сейчас сидит в Уандсуортской тюрьме. В основном же шпионы Канариса для нас не опасны. Какие-то старухи из богаделен, свихнувшиеся фашисты, мелкое жулье…

– Остановись-ка на этом, старина, – перебил его Годлиман, которого начало слегка потряхивать от злости, смешанной с недоумением. – Ты некоторым образом переходишь грань дозволенного. Все это уже является секретной информацией. И мне ее знать ни к чему!

Терри его тирада ничуть не смутила.

– Хочешь чего-нибудь еще? – спросил он. – Я возьму шоколадное мороженое.

– Нет, мне и этого довольно, – возразил Годлиман поднимаясь. – Извини, но мне пора возвращаться к своей работе.

Теперь Терри посмотрел на него с холодной серьезностью.

– А тебе не приходило в голову, Перси, что наука пока может подождать с твоей новой интерпретацией правления Плантагенетов? В мире идет война, дорогой мой. Я хочу, чтобы ты работал у меня.

Годлиман какое-то время удивленно смотрел на него сверху вниз.

– И что же, черт возьми, ты поручишь мне делать?

Терри по-волчьи оскалился.

– Ловить шпионов.

Несмотря на превосходную погоду, Годлиман возвращался в свой колледж в подавленном расположении духа. Он примет предложение полковника Терри – в этом у него не было сомнений. Страна вела войну и воевала за правое дело. Он уже слишком стар, чтобы отправиться в окопы, но оказать помощь у него еще хватит сил. А вот мысль о необходимости оставить свою научную работу, причем бог весть на сколько лет, до крайности удручала его. Он любил историю и был полностью поглощен эпохой английского Средневековья с тех пор, как десять лет назад схоронил жену. Он обожал ломать голову над историческими загадками, искать и находить упущенные другими ключи к ним, прояснять причины противоречий в трактовках событий, разоблачать ложь, помогать отделить истину от наростов пропаганды и мифов. Новая книга Персиваля Годлимана станет лучшей из написанных на эту тему за последние лет сто, и еще столько же ни один автор не сумеет превзойти его. Этот труд являлся для него центром мироздания, и бросить его он считал чем-то абсолютно нереальным и таким же невыносимым, как, например, справиться с известием, будто ты сирота, а те, кого называл папой и мамой, оказались тебе неродными.

Сирена воздушной тревоги мгновенно вывела его из этих раздумий. Сначала он решил не обращать на нее внимания, как делали теперь многие – до колледжа оставалось минут десять ходу, – но у него не имелось причины спешить туда. Он понимал: сегодня возобновить работу уже не удастся, – а потому поторопился к ближайшей станции метро и присоединился к плотной толпе лондонцев, спускавшихся вниз по лестницам, чтобы укрыться на грязноватой платформе. Он встал у стены, упершись взглядом в рекламный плакат растворимых супов «Боврил», и подумал: «Дело ведь не только в том, что мне придется оставить любимую работу».

Мысль о необходимости вернуться к прежней службе сама по себе вызывала депрессию. Конечно, кое-что в ней ему всегда нравилось: важность любой мелочи, азартное желание переиграть противника, тщательность обработки данных, подсказки интуиции, – но он ненавидел шантаж, обман, тупиковые ситуации, а самое главное – наносить удар врагу всегда приходилось в спину.

Толпа на платформе становилась все гуще. Годлиман поспешил сесть, пока такая возможность еще оставалась, и обнаружил, что его прижало к плечу мужчины в форме водителя автобуса. Тот улыбнулся и громко продекламировал:

– «Быть сегодня в Англии, в этот летний день!» Знаете, кто это сказал?

– «Быть сегодня в Англии – в этот день апреля!», – поправил его Годлиман. – Это из Браунинга.[8]

– А мне передавали, будто это слова Адольфа Гитлера, – радостно закончил шутку шофер.

Сидевшая рядом женщина закатилась в смехе, и водитель переключил свое внимание на нее.

– А слышали, что беженец из Лондона сказал жене одного фермера?

Но Годлиман уже отключил слух, вспомнив один апрельский день, когда он сам очень скучал по Англии, лежа на высокой ветке платана и вглядываясь сквозь застланную холодной пеленой тумана французскую долину в ту сторону, где располагались германские позиции. Но, кроме неясных силуэтов, ничего не мог различить даже в бинокль и потому уже собирался слезть вниз и подобраться на милю поближе, когда откуда ни возьмись возникли три немецких солдата, уселись под деревом и закурили. Потом достали колоду карт и принялись играть. Молодой Персиваль Годлиман понял: эта троица нашла возможность сбежать в самоволку и расположилась здесь на весь день. Ему придется торчать на дереве, не смея пошевельнуться, пока его не проберет до костей холод, мышцы не сведет судорога, а мочевой пузырь в буквальном смысле не взорвется. И тогда он достал свой револьвер и застрелил всех троих – одного за другим, – целясь в макушки их коротко стриженных голов. Три человека, которые только что смеялись и переругивались, просаживая свое солдатское жалованье, просто перестали существовать. Он тогда убил впервые, и потом его преследовала неотвязная мысль: всего лишь из-за того, что ему захотелось отлить.

Годлиман поежился на холодном бетоне платформы, отгоняя от себя воспоминания. Из туннеля потянуло теплым воздухом, и на станцию прибыл поезд. Вышедшие из него люди нашли себе местечки и тоже уселись пережидать. Годлиман вслушивался в их разговоры:

«Слышали Черчилля по радио? Мы как раз включили его в «Герцоге Веллингтоне»[9]. Старик Джек Торнтон просто обрыдался, старый кретин…»

«Не ел хорошего говяжьего бифштекса так давно, что уже и вкус забыл… Хорошо хоть комитет по закупкам, предвидя войну, заготовил двадцать тысяч дюжин бутылок, благослови их Господь…»

«Да уж, свадьбу закатили на славу. И то верно: какой толк экономить, когда не знаешь, что с тобой будет завтра. Верно я говорю?»

«Нет. Питер из Дюнкерка так и не выбрался…»

Водитель автобуса предложил ему сигарету, но Годлиман отказался, достав свою трубку. Кто-то первым затянул:

Песню подхватили, и скоро уже пела вся станция. Годлиман тоже подпевал, до мурашек на коже ощущая себя частью нации, которая терпит поражение в войне и за разухабистыми куплетами прячет свой страх, подобно тому как начинает насвистывать человек, которому приходится одному ночью идти через кладбище. Он прекрасно понимал, насколько эфемерна эта его секундная вспышка любви к Лондону и его обитателям, похожая на истерию, переживаемую в любой толпе, насколько фальшива мысль: «Вот ради чего стоит идти сражаться и умирать!» Да, он все это отчетливо осознавал, но ему стало наплевать, так как впервые за многие годы он проникся до глубины своего естества духом товарищества, и неожиданно ему это понравилось.

Поэтому, как только дали отбой воздушной тревоги и толпа дружно ринулась вверх на улицу, Годлиман первым делом зашел в телефонную будку и позвонил полковнику Терри, желая узнать, когда сможет приступить к своим новым обязанностям.

Фабер… Годлиман… Две стороны треугольника, который однажды получит завершение в виде третьей, образованной еще двумя персонажами – Дэвидом и Люси.

А пока мы видим их всего лишь в роли главных действующих лиц во время церемонии, происходящей в небольшой сельской церкви. Она древняя и очень живописная. Позади нее тянется обнесенный каменной оградой и весь заросший полевыми цветами погост. А сама церковь… Будь я проклят, если она не стояла на этом же месте, когда Британия пережила последнее вторжение иноземцев почти тысячу лет назад! По крайней мере это событие точно помнила северная стена нефа – толщиной несколько футов и всего лишь с двумя маленькими окошками, она служила напоминанием о временах, когда храмы Господни предназначались не только для духовной, но и для физической защиты, а потому округлые окна-бойницы делались более удобными для стрельбы из лука, чем для проникновения вовнутрь божественного света. И даже теперь местный отряд самообороны имел самые серьезные виды на это здание, если враг вновь пересечет Английский канал и вторгнется в наши пределы.