Первые залпы войны - Аввакумов Николай Васильевич

— Вот тут сядем. Отсюда все обозревается, — сказал он, показав на бугорок с кустами.

— А почему ты в отдельности расставил часовых? — спросил я.

— Береженого бог бережет, — как бы нехотя протянул Дремин.

Он рассказал, что на одном из привалов в их роте часовой или переметнулся к противнику, или просто сбежал. Хорошо, что немцев рядом не было.

— Когда люди друг с другом не знакомы и словами перекинуться им нельзя, да еще кто-то из отдыхающих может услышать, то они не сговорятся. Да и улизнуть незаметно тоже трудно: другой всегда видит. Мы ведь друг друга, считай, не знаем. Осторожность всегда нужна. Тебе-то я доверяю, все так же с ленивой безразличностью посмотрел на меня Дремин.

Я уже успел убедиться, что этот на вид незаметный сержант мудро смотрит на все.

Я поделился с Дреминым махоркой, и мы задымили самокрутками.

— Да, интересно, жив ли подполковник Гуров. В том, что от батальона осталась в живых лишь половина, я не сомневаюсь. А командир он был что надо, — как бы сам с собой рассуждал Дремин.

— Если бы был хорошим командиром, то батальон не попал бы в ловушку. Надо было прислушаться к штабникам, — возразил я.

— Гуров тут ни при чем. Его подвела разведка. Халатно она к делу подошла. Когда мы в огород проникли, я увидел за амбарами пять бронетранспортеров и много автомашин. Столько техники у одной роты не бывает. А сколько их всего там припрятано? Хотел было назад ползти, чтобы своим сообщить. Но понял, что все равно не успею. А тут стрельба у дороги началась. Нет, думаю, лучше выполню одно задание. Вот почему я в огороде дольше и задержался, — говорил Дремин.

— Сейчас немцы, наверное, там лес прочесывают, — сказал я.

— Не думаю. В лесу на бронетранспортере не проедешь, а от машин немцы далеко не пойдут, — заметил сержант.

Он еще долго рассуждал о том, что такое война.

— Мы ведь только учимся воевать. Да и немец только учится. Россия это не Западная Европа. Здесь другие измерения. У врага преимущество в технике. Будь у батальона хотя бы два танка, дело получило бы иной оборот.

Меня заинтересовало, кем же был до службы Дремин. На вопрос он ответил не сразу.

— Кем, ты думаешь? — задал он мне встречный вопрос. Я пожал плечами. Он помолчал и внимательно посмотрел на меня.

— Сразу не угадаешь. Я бухгалтером был. У нас в сельпо большая недостача обнаружилась. Я знал, кто воровал, но молчал. Боялся начальства. А оно, дескать, ничего не знаем. Тут, видно, бухгалтер какой-то шахер-махер делал. А я по совести и копейки казенной за всю жизнь не утаил. Председатель райпо предупредил меня: смотри, что скажешь — порешим. А молчать будешь и возьмешь на себя, поможем быстро из тюрьмы выкарабкаться. Но следователь дошлый был. До всего докопался и сказал, что, наверное, меня запугивали. Тогда я как на духу всю правду ему выложил. Меня отпустили, а воров осудили. Что-то около десятки отсидки каждому вломили. А меня вскоре в армию взяли. Вот с тех пор я трусов не терплю. Понял, что по трусости человек может всякой глупости наделать, а потом кается. Но уже поздно. Вот и сейчас наверняка многие дезертируют или к немцам с услугами идут. А ведь ответ держать все равно придется, если от присяги отступил. Того же часового, что от роты бежал, мы на одном хуторе обнаружили, когда там немецкий пост уничтожили. Он, наш-то часовой, под замком связанный и избитый лежал. Говорит, что немцы его пытали, но ничего толкового добиться не могли. Он не знал немецкого, а они — русского. Командир не стал долго рассуждать и пристрелил подлеца. А так бы еще жил, может быть, и здесь с нами горевал. А может, и до победы бы дожил и героем домой вернулся.

Я слушал Дремина и думал, сколько в нем опыта, сколько мыслей хороших в голове. Только этот человек не перед всеми открывается. А если уж раскрылся, то вся душа наружу. Много дельного за эти два часа он вложил в меня.

Мы шли в восточном направлении, сверяя свой маршрут по компасу. Но и без компаса могли выдерживать направление, ведь дни стояли солнечные, и нетрудно было определить, где юг, север и восток. Наши съестные запасы подошли к концу. К вечеру неизвестно какого числа, поскольку потеряли счет дням, мы вытрясли из вещмешков последние крошки. Затем сделали бросок километров на десяток по обочинам дорог и заночевали в лесу.

Где-то с востока до нас доносился чуть слышный лай собак и петушиное пение. Мы, голодные и измученные, решили прервать ночевку, подобраться к деревне или селу, откуда доносился лай, и попытаться там раздобыть съестное. Пренебрегая осторожностью, шли прямо по дороге. Через полчаса ходьбы лес словно оборвался. Впереди и направо, и налево были поля. На востоке, на горизонте, появилась белая полоска, предвещавшая рассвет. Пройдя еще с полкилометра, мы увидели изгородь. Залегли на кромке поля и стали наблюдать, что впереди. Светлело. Мы различали перед собой заболоченную низину, левее — дорогу, по которой пришли, деревянный мостик через высохший ручей. На другом берегу низинки кустарник, а за ним дорога поднималась в гору. В стороне от дороги стоял старый, но еще добротный дом с сараем и огородами, спускающимися вниз по склону к лощине, которая огибала строения и терялась за ними. Мы наблюдали минут десять. Снова пропел петух, заставивший нас вздрогнуть от неожиданности. Заскрипела дверь, на крыльцо вышла молодая женщина с подойником и скрылась за сараем. Понаблюдав еще с полчаса, мы посоветовались, что делать. Дремин сказал, что это, по всей видимости, окраина деревни, которая должна быть дальше, за холмами. Он предложил мне зайти в дом, а остальным остаться здесь и в случае чего прикрыть.