Аксенов - Попов Евгений

«В самом деле, кто вы такие? Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?»

Витиеватая фраза, не правда ли? Но в ней полный откровенной тревоги вопрос. Его задает фронтовик Егоров, почти одногодок смеляковского Яшки, героям повести Василия Аксенова «Коллеги» («Юность», №№ 6 и 7 за 1960 год), ровесникам сегодняшней молодежи (и, кстати сказать, ровесникам автора).

«Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.

— Ты неправ, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля, и перед современниками, и перед будущим особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, — так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято». А в чем же настоящий пафос этой повести?.. Саша Зеленин прав: «Мы в ответе перед теми, с Сенатской площади, и перед теми, с Марсова поля», то есть в ответе перед Революцией. А что это значит — «в ответе перед Революцией»? Ее наследство — почетная ноша…

Мариэтта Чудакова

Из выступления на «КОНФЕРЕНЦИИ,

ПОСВЯЩЕННОЙ ШЕСТИДЕСЯТНИЧЕСТВУ»

Фонд «Либеральная миссия», 2006, Москва

…Когда-то я даже вывела границы возраста шестидесятников. По персонам эта формация в основном укладывается, по моим расчетам, в возраст людей с 1918 (Г. Померанц) по 1935 (С. Рассадин, давший своей статьей 1960 года название явлению) годы рождения. Это те из них, кто к середине 50-х годов кем-то уже были, у кого был статус (литературный или научный) и общественная репутация (хотя сама проблема такой репутации при отсутствии общественной жизни достаточно сложна), то есть было имя. В ряде случаев имя заменял фронтовой или лагерный опыт — это была черта эпохи. В эту формацию рекрутировались и те, кто еще не обладал к этому моменту значимым статусом или именем, но стоял уже на старте и в ближайшие годы получил и то, и другое. В формацию входили и люди, далекие от искусства, с экономическим, «философским» (которое, когда речь идет о советском времени вообще, а сталинском — в особенности, трудно писать без кавычек) или историческим образованием, партийные или комсомольские работники, в том числе и партийные журналисты (Лен Карпинский, Егор Яковлев). В нее входили и режиссеры, и сценаристы, и литераторы, в том числе и такие «чистые» лирики, как Б. Ахмадулина и Н. Матвеева, возрождение лирики стало одним из результатов и примет «оттепели». Два важнейших, нам кажется, личных свойства пролагали данному лицу дорогу в шестидесятники: одно — биологическое, второе — мировоззренческое. Первое — это активность натуры, которая дается биологией, желание действовать. В книге о литературной эпохе 30-х годов я писала в давние времена, на примере одной литературной биографии, что активным людям в плохое время плохо — им не удается его пересидеть. Людей с жаждой действия выносило на поверхность тогдашней так называемой общественной жизни, а там ничего хорошего не ждало: стать положительными деятелями в этой «плохой» рамке было невозможно. И они, в том числе и талантливые люди, становились советскими функционерами со всеми вытекающими последствиями. Пассивные же могли как-то пересидеть плохое время и не выпачкаться. В годы «оттепели» ситуация стала иной, но саму психологическую коллизию надо и тут иметь в виду. Второе, мировоззренческое качество — тяготение к тому великому, не низменному, а великому в полном объеме смысла слова соблазну, суть которого выражена Пастернаком: «Хотеть, в отличье от хлыща / В его существованье кратком, / Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». «Заодно с правопорядком» — не всегда входит в состав соблазна. Хотеть же «труда со всеми сообща» — это, в общем, естественно для человека. Но одни эпохи благоприятствуют этому, другие — не оставляют такой возможности. И достойно сожаления, что из этого получались в советское время в лучшем случае трагедии. Шестидесятники именно такого труда и жаждали. Их действия, во-первых, направлены на интересы всего общества, страны, во-вторых, должны производиться в команде, коллективно, «сообща». Они не были индивидуалистами по своему складу. Где можно было найти условия для такого труда? Только в партии — той, которая была единственной и правящей. В подполье, как известно, не было возможности действия «со всеми сообща», только в очень узкой группе. Но «со всеми сообща», как скоро стало ясно, не получилось и в партии, в которую вступали многие шестидесятники (те, кто не вступили на фронте) с целью исправлять ее изнутри. Исправлять не получалось, но потом это членство становилось тормозом в освобождении собственной мысли. Я видела это на самых ярких примерах, на примере жизненного пути близко знакомых мне замечательных ученых, и меня невозможно, увы, убедить, что это обстоятельство — членство или нечленство — было вообще нерелевантным. Объяснение мира невольно приспосабливалось к своему положению — ведь человек знал про себя, что он порядочный человек! Порядочнее, самоотверженней, бескорыстней множества беспартийных! Во второй половине 50-х стали проясняться очертания некоего слоя — он стал формироваться. Подчеркнем, это не были позднейшие тусовки, это был слой, объединенный не только общностью стиля, эстетики, речи, но и общими ценностями и целями. Они могли рефлектироваться вслух, но могли и сами собой подразумеваться. Несогласие с общепринятым в этой быстро сформировавшейся среде прозвучало бы резким диссонансом — и это тоже было формообразующей чертой. <… > У них был еще один общий биографический признак: для всех них, как уже не раз было сказано разными людьми, XX съезд и доклад Хрущева был рубежом биографии. В биографиях многих из них было еще нечто общее — доклад коснулся их лично, имен и судеб их близких; это были дети расстрелянных или отбывших сроки в лагерях и к моменту доклада возвращавшихся оттуда, но без особой огласки, причем нередко это были люди из партийной номенклатуры (родители Б. Окуджавы, В. Аксенова, Л. Карпинского). И именно это — мученическая смерть или многолетнее лагерное выживание, признанные в докладе несправедливыми и как бы искупавшие личное участие этих людей в разрушении страны (в уничтожении ее крестьянства, ее образованного слоя и т. п.), — это было важнейшей идеологемой. Именно она задерживала их детей вблизи ценностей отцов — «комиссаров в пыльных шлемах». Забегая вперед, заметим, что в конце перестройки и особенно в постсоветское время это и сыграло против них с такой силой, выбивая шестидесятников из слоя активных действователей путем снижения их общественного авторитета. Помимо хулиганских журналистских выпадов, этому в какой-то степени способствовали они сами, довольствуясь хаотическим, эмоциональным, во многом инфантильным восприятием событий перестройки, достаточно бездумно подхватывая лозунг М. С. Горбачева: «Больше социализма!». Они так и не поднялись до гласной экспликации своего сложного пути — и этим увеличили недоверие молодых к своему слою, усилили во многом неправомерное обесценение его.