Александр II. Жизнь и смерть - Радзинский Эдвард

После Достоевского должен был говорить вождь московских сла­вянофилов Иван Сергеевич Аксаков. Но он заявил, что «не в состоянии говорить после Федора Михайловича...»

В чем же была причина легендарного триумфа?

Первое — это сам оратор: Федор Михайлович — «гипнотический человек».

Он вышел — сутуловатый, небольшого роста, с усталыми глазами, с какими-то нерешительными жестами и тихим голосом. Некрасивое, болезненно-бледное лицо (кожа, будто восковая) с русой редкой бо­родкой. Светло-каштановые, слегка рыжеватые волосы, мягкие, тон­кие, напомажены, тщательно прилизаны.

Начал он сухо, никаких движений, ни одного жеста, только тонкие, бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил. И постепенно совершенно преобразился... Маленькие светло-карие глаза странно расширились, они светились. И повелительно задви­галась рука. И зал, завороженный гипнотической силой его веры, уже не мог оторваться от этих глаз, от этой указующей руки про­рока...

Но исчез в Лету не только великий миг чтения. Исчезла и другая со­ставляющая фантастического успеха — жгучая злободневность речи. Это была столь необходимая тогда расколотому враждой обществу, столь редко популярная в России объединительная речь. И, говоря о Пушкине, Достоевский, конечно же, говорил о сегодняшнем дне. Он обращался к обезумевшей России, колебавшейся над бездной. Он за­говорил о трагедии Алеко — герое пушкинской поэмы «Цыгане», гор­дом убийце, мечтавшем о свободе, которому (как писал Достоевский в «Дневнике писателя») «необходимо... всемирное счастье... дешевле он не примирится». И зал, конечно же, понимал, что обращается он к другим убийцам, так же верящим, что они убивают ради свободы и так же мечтавшим о всемирном счастье.

И это их он молил: «Смирись, гордый человек, и только тогда ты станешь свободен!» «Потрудись, праздный человек!» — обращался он к этим несчастным, забывшим, что такое полезный труд, посвятившим свои таланты, свою молодость мести и убийствам.

«Эти молодые бездельники, которые каждый день кушают созданный чьим-то трудом хлеб, имеют ли они право на какую-нибудь гор­дость? Ведь если взять любого из этих бесноватых и спросить, какие же, наконец, у него заслуги пред обществом, какие ощутимые труды по­зволяют ему так жить, ведь не окажется совершенно никаких. Они в подавляющем большинстве паразиты или полупаразиты», — зло писал современник о молодых террористах.

Но в том-то и дело, что в речи Достоевского не было злобы. Ника­кой укоризны не было. Одна любовь к заблудшим, одна исступленная мольба к ним — покаяться, соединиться и любить друг друга.

С этой любовью он обратился и к двум нашим постоянно враждую­щим лагерям — к западникам и славянофилам, называвшим «святыми» свои войны. Он говорил, что воевать им друг с другом не из-за чего, ибо никакого противоречия в их взглядах нет. «Нам надо быть русскими и гордиться этим», — как призывают славянофилы. "Но чтобы стать на­стоящим русским, надо стать братом всех людей"... Ибо назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское, всемирное — как мечтают западники...» «О, народы Европы, они и не знают, как они нам дороги!»

Объединение всех в Любви, Прощении и Смирении перед Богом — вот о чем молил Россию писатель... И это потрясло аудиторию, уже привыкшую к бесконечным спорам, диспутам и главное — к злобе.

«Пушкинская речь» была коронацией Достоевского. Именно после этой речи он стал в глазах русского общества писателем-пророком.

И не случайно в конце года Победоносцев пытается соединить Дос­тоевского с партией Аничкова дворца. Он устраивает встречу писателя с наследником и цесаревной.

В конце 1880 года (16 декабря) Достоевский приехал в Аничков дворец. Визит был долог. Но во время визита Достоевский последовательно на­рушал все правила этикета. Он вставал, когда хотел, говорил первым и по окончании визита ушел, преспокойно повернувшись к цесаревичу спиной, а не пятясь лицом, как требовал тот же этикет. «Наверное, это был единственный случай в жизни будущего Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным», — записала дочь Достоевского.

Вряд ли подобная «внутренняя свобода» порадовала наследника. И вряд ли Достоевский этого не понимал. Но писатель помнил слова любимого поэта: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Нельзя вольному коню жить в любом политическом за­гоне. Невозможно это для свободной мысли...

«НЕТ ВОЛИ, КРОМЕ ЦАРСКОЙ»

Между тем в Петербурге развязка наступила быстрее, чем ожидали.

Царь подождал, пока прошли «сороковины» и вызвал к себе Адлерберга. Министр двора услышал то, что он так боялся услышать. Госу­дарь объявил, что решил обвенчаться с княгиней Юрьевской. Игры между царем и министром («секрет Полишинеля») были закончены.

Адлерберг пытался уговаривать императора. Ведь официальный го­довой траур только начинался, это был вызов романовской семье, ре­лигии, обычаям. В ответ получил:

— Я государь — единственный судья своим поступкам.

После чего произошло самое неприятное для Адлерберга: Александр велел ему все организовать и пригласил его участвовать в церемонии.

Он спешил жениться. Ведь теперь приходилось ценить каждый день, про­житый без покушения. А если убьют или сам умрет? Катя и дети остава­лись без средств к существованию.

Но объявлять о венчании он запретил, пока не кончится траур. Так что романтика продолжается — свадьба была тайной. 6 июля 1880 года в три часа дня в Царском Селе состоялась эта тайная свадьба.

В одной из комнат дворца поставлен походный алтарь. Он сам привел невесту. Обряд бракосочетания совершает протоиерей церкви Зимнего дворца Ксенофонт Яковлевич Никольский.

На венчании присутствуют лишь несколько человек — ближайшее окружение царя: министр двора граф Александр Владимирович Адлерберг и два генерал-адъютанта Э. Баранов и А. Рылеев. Они — шаферы, держат венцы.

Присутствующим явно неловко. Но царь чувствует себя отлично — весел, шутит и явно счастлив. Он — в голубом гусарском мундире, не­веста — в великолепном подвенечном платье.

По окончании все свидетели подписали «Акт»:

«Тысяча восемьсот восьмидесятого года шестого июля в три часа попо­лудни, в походной церкви Царскосельского дворца Его величество Им­ператор Всероссийский Александр Николаевич соизволил вторично вступить в законный брак с фрейлиной, княжной Екатериной Михай­ловной Долгорукой.

Мы, нижеподписавшиеся, бывшие свидетелями бракосочетания, составили настоящий акт и подтверждаем его нашими подписями, 6- го июля 1880 года».

Далее подписи: Генерал-адъютант граф Александр Владимирович Адлерберг. Генерал-адъютант Эдуард Трофимович Баранов. Генерал-адъютант Александр Михайлович Рылеев.

Когда все было закончено, царь предложил жене покататься в ко­ляске. Погода была прекрасная. Ему было очень хорошо: он впервые спокоен за будущее.

Как уже не раз цитировалось: «В России все секрет, но ничего не тайна!»

Так что на следующее утро двор знал все. Фрейлины покойной им­ператрицы были потрясены и негодовали. Свидетелям венчания при­шлось оправдываться государевой волею. Весть из Царского Села тотчас перелетела в Петербург. И уже генеральша Богданович записывает в дневнике о своем «глубоком негодовании»... Это «глубокое негодова­ние» становится модным. «Старик, тотчас забывший несчастную жену и женившийся на молодой развратнице» — таков был отзвук в обще­стве.

Наш двуликий Янус опять не понял. Деспот Петр Великий мог же­ниться на кухарке и сделать ее императрицей — на то он и был деспот. Император, решивший править по-европейски, должен был (увы!) все время думать об обществе. Но он, воспитанный отцом, так и не смог к этому привыкнуть.

Вечером она спала во дворце в его постели, а он сидел за столом — улаживал формальности: подписывал необходимый Указ Правитель­ствующему сенату:

«Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Ми­хайловной Долгорукой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом Светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну нашему Георгию, доче­рям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впос­ледствии, мы жалуем их всеми правами, принадлежащими закон­ным детям сообразно ст. 14 основных законов империи и ст. 147 учреждения императорской фамилии.

Александр.

Царское Село. 6 июля 1880 г.»

Итак, их дети — Георгий, Ольга и младшая Екатерина (родилась в 1878 году) становились светлейшими князьями. Но, согласно Положению об императорской фамилии, «дети, происшедшие от брачного союза лица императорской фамилии с лицом, не имеющим соответственно­го достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующе­му или владетельному дому, права на престол не имеют». Это должно было успокоить двор и наследника. Но они знали, что государство — самодержавное и законы меня­ют сами государи. «Нет воли, кроме царской», — как любил повто­рять друг наследника генерал П. Черевин.