Александр II. Жизнь и смерть - Радзинский Эдвард

Но студентам хочется бунтовать. Без бунта скучно — привыкли. И когда проводник все этих реформ новый министр просвещения Александр Сабуров появился в Петербургском университете, он услышал в актовом зале страстную антиправительственную речь, где министра клей­мили «лживым и подлым». После чего сверху, с хоров, на голову Сабурова посыпались листов­ки. И в этот миг общей суматохи какой-то студент подскочил к бедно­му министру и отвесил ему пощечину.

Но уже на другой день студенты опомнились, засовестились. Была устроена шумная сходка, где студенты выбирали гостей на универси­тетский бал. Список выбранных возглавили — министр Сабуров, граф Лорис-Меликов, каковые соседствовали... с террористами — Верой Засулич и покушавшимися на царя народовольцем Гартманом и по­ляком Березовским, ссыльным Чернышевским... и т.д.

И никто их за это не преследовал... Террорист Рысаков в письме, найденном потом полицией, писал: «Граф Лорис-Меликов нам даруетвсе виды свобод; это не жизнь, а масленица».

Вот так Александр и Лорис-Меликов смиряли Россию. И покушения прекратились. Впервые — затихло. 

О, ГОРЕ НАШЕ!

И, выражая настроения оппозиции, Победоносцев писал в Москву все той же Екатерине Тютчевой:

«...При нем (Лорис-Меликове) затихло, но увидим, надолго ли... Он поднимает и распускает силы, с которыми трудно будет справить­ся. Рецепт его легкий... поднялись студенты — дадим им свободу и самоуправление. Безумствует печать... Освободить ее!»

И предрекал — «дорого будут стоить эти фокусы России... О, горе наше!» И угрожал — наступает уже время, когда «поборники крепких и здравых начал правды и жизни народной» оказываются противника­ми правительства. «Боюсь, что таковым вскоре окажусь и я. Жду себе больших от того испытаний. Не могу я молчать». Молчать он не мог. Он мог только проклинать. Но только ли проклинать? Не начал ли он действовать?

СЕКРЕТ ПОЛИШИНЕЛЯ

Роман государя, точнее, вторая семейная жизнь — по-прежнему тай­на.. правда, известная всем! Но «секрет Полишинеля» продолжается, и все очень романтично. Где бы он не жил, Катя с детьми поселяется рядом...

Вот он приезжает в очередной загородный дворец — в Петергоф или в Царское Село. И днем отправляется на прогулку в экипаже с детьми — дочерью и сыновьями. Но экипаж останавливается в парке. Он прощается с семьей и выходит — «прогуляться».

В парке, в условленном месте, его ждет флигель-адъютант с лошадью. «И Император едет в направлении, хорошо известном публике... Вторая половина прогулки заканчивается в обществе тайной подруги. Этот маневр повторялся ежедневно» (фрейлина А.Толстая).

Это был очень опасный «маневр» после стольких покушений, но — любовь!

Или в назначенный час в дворцовом парке появляется забавная про­цессия — дама с детьми в сопровождении лакея. Их проводят через потайную дверь во дворец.

Он не может без нее и детей.

Так что понятна мольба очередной фрейлины императрицы: «Хра­ни Господь нашу государыню, потому что, как только ей закроют гла­за, государь женится на одалиске!»

ИМПЕРАТРИЦА УМИРАЛА

«Прозрачная, воздушная — в ней, казалось, не осталось ничего земно­го. Никто не мог без слез взглянуть на нее» (фрейлина А. Толстая).

И ему было больно видеть Машу — «всепрощающие» (обвиняющие) глаза. «Ради Бога, не упоминай при мне про императрицу, мне боль­но», — просит император брата Константина.

Она уже давно не встает с постели, не покидает своих апартаментов — своей золотой клетки. Лежа в постели, императрица подводит итог зем­ным делам, диктует фрейлинам последние письма и завещание.

Незадолго до кончины она вспомнила об одной бедной англичанке, которой помогала много лет, и «послала ей деньги в конверте, с трудом надписав сама дрожащей рукой: «Мисс Лонди от одной больной» (фрей­лина А. Толстая).

В завещании она просила похоронить ее в простом белом платье, не возлагать на голову царскую корону. «Желаю также, если это возмож­но, не производить вскрытия».

Но большую часть времени она пребывала в полусне. К этому в пос­леднее время добавились галлюцинации. Она видела вокруг себя вооб­ражаемые лица и разговаривала с ними. Но обыкновенно быстро спох­ватывалась.

И наступила ночь на 22 мая. Вечером государь хотел уехать в Царское Село, там жила Катя с детьми. Но состояние императрицы, которую он навестил днем, его встревожило. И он посоветовался с доктором Боткиным, не следует ли ему эту ночь провести в городе... «Почтенный Боткин с самоуверенностью, свойственной докторам, заявил, что этой ночью он ручается за жизнь государыни. Однако именно по истече­нии этой ночи ангел смерти совсем тихо прилетел за нею, пока весь дворец спал. Одинокая смерть стала... заключительным аккордом жиз­ни, такой чуждой шуму и земной славе» (фрейлина А. Толстая).

Никто не был при ней в самый момент смерти. Ее неотлучная ка­мер-фрау Макушина, войдя в спальню в девятом часу утра, нашла им­ператрицу бездыханной. Императору сообщили, что илшератрица кон­чила жизнь спокойно, без агонии — как бы заснула.

Утром военный министр Д. Милютин, как обычно, приехал на ежед­невный доклад к Александру в Царское Село. И узнал: царь только что получил известие о кончине императрицы и выехал в Петербург на экстренном поезде.

«Немедленно я возвратился в город, где получил приказание при­ехать в Зимний дворец. Был уже 12-й час, когда я вошел с докладом к государю. Он был печален, в нервном состоянии, но имел терпение выслушать мой обычный доклад...»

Во время доклада пришла Макушина, принесла показать госуда­рю разные перстни и ожерелья, которые государыня обыкновенно носила на себе. «Государь сам разобрал эти вещи и распорядился, которые надеть на покойницу и которые пожелал сохранить у себя на память».

После ее смерти, помимо завещания, нашли лишь единственное письмо — к государю, написанное когда-то давно. И которое она хра­нила.

В этом письме она трогательно благодарила Александра за счастли­во прожитую жизнь рядом с ним.

Теперь все ждали — что же будет.

ЗАГАДКА ВЕЛИКОЙ РЕЧИ ДОСТОЕВСКОГО

Пока в Петербурге был объявлен траур и члены романовской семьи с замиранием сердца ожидали дальнейших шагов государя, в Москве в эти дни тоже весьма беспокоились.

В древней столице должны были состояться торжества по случаю долгожданного открытия памятника Пушкину. И устроители с тревогой ожидали: не отменят ли торжества по случаю траура? Впрочем, траур оказался не строгим (на это, как выяснится позже, были свои причины), и государь разрешил московские торжества.

Политическая весна, начавшаяся после назначения Лорис-Меликова, вновь оживила общество. И эти пушкинские торжества были не­ким знаком этого пробуждения. Помимо литераторов, профессоров и представителей печати в Москву съехались посланцы едва ли не всех существующих в стране общественных организаций вплоть до хоро­вого общества. Приехало множество разных депутаций с хоругвями и венками, толпы поклонников знаменитых литераторов, участвовавших в торжествах, заполняли залы.

Три дня продолжались празднества. И на третий, заключительный, день с речью о Пушкине выступил Федор Михайлович Достоевский.

Если вы сегодня прочтете его речь, ничего подобного тому, что случи­лось в зале, вы не почувствуете. А случилось вот что:

«Когда Федор Михайлович окончил свою речь, то наступила мину­та молчания, а затем, как бурный поток, прорвался неслыханный и невиданный... восторг. Рукоплескания, крики, стук стульями — все сливалось воедино... Многие плакали, обращались к незнакомым соседям с возгласами и приветствиями; многие бросились к эстраде, и у ее подножия какой-то молодой человек лишился чувств от охватившего его волнения. Почти все были в таком состоянии, что, казалось, пошли бы за оратором по первому его призыву куда угодно. Так, ве­роятно, в далекое время умел подействовать на собравшуюся толпу Савонарола».

Воспоминания всех очевидцев одинаковы:

«Когда он закончил, началось что-то невероятное... не было человека, который не хлопал бы, не стучал, не кричал «браво» в исступлении... Женщины махали платками в каком-то истерическом состоянии... люди прыгали, вскакивали на стулья, чтобы оттуда кричать, махать платка­ми... в воздух летели шапокляки и цилиндры... Обнимались, братание какое-то всеобщее. Какой-то юноша в экстазе ринулся к Достоевско­му на эстраду и упал в нервный обморок... Потом на эстраду выбежа­ли несколько очаровательных курсисток с огромным лавровым вен­ком.. Бог знает, где они его добыли...»

После Достоевского должен был говорить вождь московских сла­вянофилов Иван Сергеевич Аксаков. Но он заявил, что «не в состоянии говорить после Федора Михайловича...»