Sex в большой политике - Хакамада Ирина

К тому же атмосфера располагала. Во-первых, информация была первым товаром широкого потребления, допущенным на свободный рынок. Остальные подтянулись позднее. Во-вторых, впечатляли заоблачные тиражи толстых журналов. В-третьих, это римский народ, носитель языка эскулапов и ботаников, требовал от жизни и правительства хлеба и зрелищ. В русской же транскрипции эта формула жажды разволнованных масс звучит как «чуда и правды!». Народ, носитель языка святош и безбожников, всегда желал этих взаимоисключающих вещей. Причем в одном флаконе.

Спрос на чудо до парламентских и президентских выборов удовлетворяли дипломированные колдуны и экстрасенсы. Они исцеляли стадионы, воскрешали мертвых и, опередив рэкетиров, брали под свое покровительство новорожденных коммерсантов. Наш кооператив, например, опекал Сашка Братин. Ворвался в подвал, который мы сняли после первой удачной сделки, мужичок с шальными глазами и заявил:

– Я – экстрасенс. Могу помочь во всем.

– Спасибо, не надо.

– Нет, надо, – возразил мужичок. – Вот сейчас что вы делаете?

– Пытаюсь дозвониться, но там занято.

– Положите трубку!

Я положила. Мужичок поводил над нею руками:

– Теперь звоните.

– Все равно занято.

– Занято? Значит, не получилось.

Рынок правды обслуживала периодика. И, казалось, чего проще? Добыл бумагу, оттиснул на ней чьи-то, а лучше свои, дерзкие мысли об устройстве мира полумиллионным тиражом, и утром проснулся богатым и знаменитым. Наш журнал назывался «Мы и компьютеры» и состоял в основном из интервью моего напарника с самим собой. Техническую часть процесса он по-джентльменски взвалил на меня. Помню, приехала в восемь утра на склад получать бумагу. На этих складах – особый ветер. Есть такие места в Москве, где в любую погоду сразу начинаешь мерзнуть. Через несколько часов я окончательно околела. Кто-то из рабочих сжалился и отвел в бытовку. В ней было душно, очень тепло и пахло мочой: половину бытовки занимали два сортира без дверей, и там бесперебойно мочились грузчики. Я села на приступочку и скоро, согревшись, притерпелась к запаху, к мужикам, расстегивающим штаны, задремала и дремала под журчание мочи до тех пор, пока с улицы не крикнули:

– Заказ такой-то. Грузите.

Наконец первый номер журнала был напечатан. Получала его опять я. И опять были складской двор, и стужа, и очередь из мужиков с грузовиками. За пятнадцать минут до обеденного перерыва объявили мой номер. Я встала возле дыры в стене. Внутрь заглянешь, а там – черный зев с железным языком конвейера, по которому плывут в пачках журналы. Они плыли пятнадцать минут. Плыли, плыли и встали. Я сунула голову в дыру:

– Алле, есть кто-нибудь?

Тишина.

– Алле, нам осталось немного. Включите, пожалуйста, конвейер!

Тишина.

– Ну, пожалуйста...

И тут зев разразился таким заковыристым матом, что меня снесло, точно ударной волной. Мне сказали все, что думают, и про меня, и про мои журналы, и про эту работу, и про эту страну. Очередь слушала с одобрением.

К чему я все это рассказываю? К тому, что до сих пор представляю две картины. Первая: Ирина Муцуовна в шотландке, в болгарской «лапше», с лекциями под мышкой идет по коридору, вокруг вьются стайки студентов: «Ирина Муцуовна, а можно... Ирина Муцуовна, а разрешите... Ирина Муцуовна... Ирина Муцуовна». И я царственно киваю направо и налево: «Да, можно... нет, не разрешаю...». И вторая: холод, моча, подвал, мат, мадам с начесом, председатель Свердловского райисполкома, орет на меня в своем кабинете: «Жулье, сгною, всех сгною»... Но вот ведь какой парадокс: та, статусная Ирина Муцуовна, страдала от постоянного внутреннего унижения, а положение продрогшей, с головы до ног обматеренной кооператорши ничуть не травмировало чувство собственного достоинства. В человеке заложен сумасшедший потенциал. Он выдержит все что угодно, когда борется за свою независимость. Недавно на телевидении прокрутили фрагмент из какой-то программы о кооперативном движении тех лет: сижу в подвале, с еще доцентским пучком на голове, но уже оглашенная, романтическая, и декларирую: «Я – свободный человек! Я – свободный человек!». Мы – не рабы. Рабы – не мы. Ощущение свободы и пьянило, и отрезвляло.

Выветрилось тупое честолюбие. Вымыть полы? Да без проблем. Потолковать с грузчиками? Да без проблем. В сто первый раз постучать в дверь, за которой тебе сто раз ответили «нет»? Да без проблем. Периодически надо было делать вид, что мы крутое предприятие. У моего напарника была малюсенькая, метров двадцать, конурка. Мне от отца осталась квартира побольше. И солидных клиентов принимали в ней. Напарник изображал, что это его квартира, а я изображала прислугу: фартук, подносы, чай, кофе, вытряхнуть пепельницы. Ну и что? Зато в прихожей стояли новые сапоги, а под окном – машина, и детей я теперь вывозила на юг, а не мучилась с горой матрасов и подушек в литовском поезде, потому что в Литве за наши копейки мы могли снять только холодные избушки без постельного белья и все приходилось везти с собой. Но главное, я впервые была хозяйка своей жизни.