В тени горностаевой мантии - Томилин-Бразоль Анатолий

– Так я и думала. А куды повезли не вызнал, далеко ли?

– Думаю, в карете-то по этакому морозу далеко не ускачешь. Не в кибитке. Но и во дворец к его сиятельству, вряд ли повезут. Ушей да глаз, что тама, что тута...

– А на тебя, Петр Тимофеевич, кто донес?

– Покамест ума не приложу, истинный Христос.

– Ну, то дело терпит, узнаем. В дядюшкиной дворне не един доносчик. А вот куды повезли?..

– Матушка, Анна Степановна, не кручиньтесь, вызнаю я. Я за Дуняшей скрозь землю пройду, вы не сумлевайтесь...

Анна некоторое время сидела молча, глядела на истерзанного мужика и не видела его. Мысли обгоняли одна другую. «К кому обратиться? Что сказать государыне?»

– Вот что, Петр Тимофеевич, ты постарайся поразузнай сам по себе. Я тоже кой-кого поспрошаю. А через пару деньков приходи, поглядим, кто чего полезного узнал. К тому времени, авось чего и надумаем...

На том и расстались. Полночи проворочалась с боку на бок статс-фрейлина в своей одинокой постели, но ничего не придумала. Наконец здоровый организм взял свое и она уснула.

6

Тем временем, Петруша Завадовский, сын скромного помещика, еще совсем недавно подносивший составленные им реляции под грозные очи генерала Румянцева, вдруг сам стал генералом и графом, первым доверенным лицом императрицы. Его многие поддерживали. Теперь к Петру Васильевичу бежали по утрам придворные топтуны с докладами, а он, в восхищении от своей удачи, от «случая», предавался, как говорили, беззаботной беспечности, находясь в состоянии душевного опьянения. Даже нанял себе учителя музыки, чтобы играть на арфе...

Как-то Екатерина спросила Безбородко:

– Александр Андреевич, а что Петр Васильевич, не корыстолюбив ли? Уж больно холоден, расчетлив...

– Да как сказать, ваше величество. Охулку на руку не положу, но сие есть. Его многие «глупцом» кличут, понеже, он, как бы не пользуется положением своим и вашим благорасположением...

– И что же?

– Он на то говорит, что отменно застенчив, а посему не смеет за себя слова вымолвить.

– То есть правда. Он ничего не просит.

– Так ведь – умен...

– Э-э, Александр Андреевич, иная охвалка, хуже охулки...

Безбородко растянул толстые губы в ухмылке, но ничего не ответил.

– А что бы ему хотелось, получить, какой презент, не знаете?

– Ваше величество, да лучше вас никто подарка не выдумает...

Екатерина вспомнила похожий разговор, состоявшийся раньше с Annet’ой Протасовой. И тогда результат был примерно таким же... «Не глуп, не глуп, однако, этот хохол. Есть в его скользком уме что-то похожее на ум Annete. Не попробовать ли его в дипломатической службе. Приставить к старому сапогу Никите Ивановичу... А то, что-то болеть он стал... А Петра Васильевича надобно поощрить...»

На следующий день государыня пригласила Завадовского участвовать в обсуждении проекта здания государственного банка, представленного архитектором Кваренги. Петр Васильевич восхитился. И государыня тут же сказала, что готова построить такой же дом и ему. Проект был немедленно заказан тому же Кваренги. Вскорости планы великолепного здания с увеселительным домом, павильонами, многими флигелями и надворными строениями для подаренного имения Ляличи были представлены, и ее величество своеручно изволила сделать ряд исправлений. Петр Васильевич, увидев это великолепие, не сказал, а, скорее, простонал: «В сих хоромах вороны будут летать», на что государыня ответила: «Ну и что, я так хочу».

Позже, когда дом был построен, Завадовский велел поставить перед крыльцом статую своего благодетеля фельдмаршала Румянцева. И, проходя мимо, никогда не забывал снимать шляпу.

К общему неудовольствию, Потемкин недолго был в отлучке. Внутренние события требовали его присутствия в столице, где варилась вся политика государства. Новый фавор беспокоил светлейшего чисто политически. Завадовского откровенно поддерживали Разумовский с Румянцевым, ему был предан Безбородко, набиравший силу в недрах тайного кабинета и даже Григорий Орлов. Последний, исключительно из-за своей крайней нелюбви к одноглазому тезке. Об остальной придворной шушере, занимавшейся балетами, сплетнями и маскарадами, Григорий Александрович не думал. Хотя, в общем-то – напрасно.

Несмотря ни на что, он все же любил эту странную женщину, волею судьбы или прихотью истории вознесенную на вершину имперской пирамиды. Любила его и она. С самого начала Потемкин покорил императрицу мужской силой, своей любовной ненасытностью, но не только этим. В чем-то они были очень схожи. Екатерина всегда говорила, что «служит государству». Потемкин тоже служил – ей и Отечеству. Оба отличались широтой замыслов и дел, понимали и ценили это друг в друге. Потемкин даже превосходил своим размахом повелительницу России, которая все-таки воспитывалась в скромных условиях маленького немецкого княжества. При этом и совершать Григорий Александрович, несмотря на свою безалаберность, умудрялся значительно больше, чем Екатерина. Главное отличие заключалось в том, что он, как правило, доводил то, что замысливал, до осуществления, а начатые дела (хорошие ли, плохие ли) – до завершения.