Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лузина Лада

— Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!

— Я не могу.

Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.

Маша с удовольствием сморщила нос:

— Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней — для вас оскорбление.

— А вы? — заколебалась Анна. — Вы пришли в ателье…

— Я хотела заказать туалет, — сызнова соврала Ковалева. — А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?

— И я… — Анна глядела на нее, как на пророка. — Я очень хотела бы побеседовать с вами.

— Так идемте?

— Идемте!

******

— ….мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица — так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой. Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь — это свобода! И море свободно…

Они шли по улице.

Маша, опьяненная Ратью.

И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком, — побегом от ненавистной кузины, — говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне, и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!

— …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит, и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!

— Вы ненавидите Киев?!

Маша оступилась. Специально, — чтоб оправдать воинственность вопроса.

Голос не слушался ее.

Свобода внутри — не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.

Она хотела защитить свой Город!

— Мне невыносимо, мне тягостно здесь, — сказала Анна. — Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!

Ковалева вновь оступилась — на этот раз ненамеренно.

«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:

«И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба…»

Их сказал Миша Врубель.

Он не ошибся.

Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.

«А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли», — сказала Даша.

«Но не расстреляли же!» — отмахнулась свободная женщина.

«Рать» нахлынула новой волной, затопив подозрения.

Киев обнял Машу.

«Как можно не любить Его! Чтоб не любить Киев 1906 года нужно быть воистину слепой…»

— Знаете, — гортанно проговорила она, — а я люблю этот Город. Несказанно, немыслимо! Во много больше, чем Санкт-Петербург… Вы скажите, в них мало сходства? Это оттого, что вы никогда не катались по Киеву ночью, когда улицы пусты и чисты от людей. В этот час с вами говорит сам Город. Прислушайтесь! Вы непременно услышите Его. Люди — вот кто все опошляет! Их громкая речь, их низкие поступки. Вы видите их и слышите их, и не видите за их ничтожеством Города — Великого Города. Вы еще не видели Киева. Я и сама не видела его, до тех пор… Вы поймете Его, я вам обещаю!

Маша боле не лгала, — ни себе, ни Анне.

До тех пор, пока на ее рыжую голову не лег венец Киевиц, Киев-реальный был для нее городом стоящих в пробке маршруток, пошлого суржика, Кадетской рощи, замусоренной пластиковыми кульками, гнилыми остатками еды… Городом наполовину прокрашенных домов, — ибо, выкупая нижний этаж древних и облупленных зданий, дорогие бутики и конторы, красили свежей краской лишь свою — нижнюю часть. Верхняя же, оставалась такой же обветшало-несчастной.

И потому еще неделю тому, прочитав статью «Анна Ахматова в Киеве», студентка подумала б: «Эх, не зря Первая поэтесса России, при упоминании их Златоглава брезгливо передергивала царственными, укутанными псевдо-классической шалью плечами, характеризуя его, как город вызывающе богатых мужчин и вульгарных женщин, город безвкусной и слишком шумной топы».

Но был город, а был Город!

И Маша знала уже: с этим Городом, его гимназистку, его курсистку, его невесту, обвенчавшуюся в церкви Св. Николая, — роднила странная клятва.

И в Киевском храме Премудрости Бога,

Припав к Солее, я тебе поклялась,

Что будет моею твоя дорога,