Бои местного значения - Звягинцев Василий

— Укромное? Так давай назад в парк Горького заедем, сразу влево с моста и через Якиманский переулок, там глухих аллеек полно…

Овчаров знал Москву гораздо лучше Шестакова, который вообще был петербуржцем, а по столице пешком не ходил уже, наверное, лет пять.

— Мысль, однако, я и не сообразил…

Заехали, остановились.

— А кто это у тебя там? — спросил Виктор, услышав очередные стоны и шевеление сзади.

— Как бы получше сказать — «язык». Захвачен в ходе скоротечного встречного боя. Сейчас мы с ним и побеседуем. У нас водки не осталось?

— Откуда же? — удивился Виктор. И вдруг его осенила гениальная идея. — Слушай, машина-то у тебя таксистская?

— Ну?

— Они же всегда с собой водку возят на продажу, особенно по ночам. Сам брал не раз. Давай поищем!

И ведь нашли. В багажнике, в клеенчатой сумке между запасным колесом и деревянным ящиком с какими-то автомобильными железками. Целых пять бутылок. Правда, три из них разбились при столкновении, но две уцелели в катаклизме, и Овчаров с торжествующим видом подкинул их в ладонях.

— Я же говорил! Куда наливать или опять из горлышка?

— Подожди, нам сейчас пить — ни в коем разе! А вот «языка» ублаготворить надо. Ему хуже пришлось. Взбодрится — и побеседуем…

Влили грамм полтораста в рот милиционеру, тот сначала только вяло шевелил губами, водка текла из углов рта на воротник, потом распробовал, несколько раз глотнул уже с жадностью, шумно отдышался.

Но по-прежнему, хоть и миновал шок, не понимал, где находится и что случилось.

— Ох, ребята, что-то плохо мне, к врачу скорее бы…

— Сейчас, сейчас. Только скажи, как вы этого гада засечь успели?

— Какого?

— Да за кем гнались, не помнишь, что ли?

— А-а… Ну как? Обыкновенно. Команда поступила, приметы, поехали мы, кажется, Балабанов и говорит — давай по кольцу пойдем. Другие как там еще, а мы по кольцу. Вдруг ему быстро надо…

«Умный человек был Балабанов», — подумал нарком.

— Поехали. Потом увидели, по приметам подходит. Балабанов кричит: «Вот он! Гоните! А я подмогу вызову. „Перехват“ объявлю. Только не упустите». И выскочил. А мы поехали…

«Живой Балабанов, значит», — посетовал Шестаков.

— Поехали, а потом?

— Потом Скачков стрелять начал. Раз он не остановился.

— И все?

— И все. Ничего больше не помню…

Видно было, что ему стало совсем плохо. Голос у него то сипел, то срывался на задыхающийся крик, он пытался подняться повыше на сиденье, скреб пальцами по вельветовой обивке и вновь сваливался набок.

«Перелом основания черепа? — пытался поставить диагноз Шестаков, который и слов таких, считай, никогда не слышал. — Или просто тяжелое сотрясение?» — Он чувствовал себя как студент третьего курса, прогуливавший занятия по травматологии, а на первой практике вдруг столкнувшийся всерьез с тем, о чем лишь краем уха слышал на лекциях.

И не знал, умрет ли пациент в ближайшие минуты, или все обойдется и нет причин для беспокойства.

Шестаков щелкнул пальцами, протянул руку. Овчаров, правильно поняв, подал ему удостоверение милиционера. Оперуполномоченным горотдела он был.

— Василь, эй, Василь, подожди, не отключайся. Скажи, кто вас на задание посылал, что сделать-то поручили?

— Как что, а то ты не знаешь? — чекист явно принимал Шестакова за своего товарища, возможно, того, что сидел рядом с водителем.

— Да я же тогда с вами не был, а сейчас подменять придется…

— А… Так это… Из тюрьмы… Сбежал… Рецидивист… Особо опасный… У таксиста… Машину захватил… «ЗИС» номер… Вооружен… Взять. Любой ценой… но живого… — Василий Паничев упал лицом вниз на сиденье, его начало крутить судорогой, словно при эпилептическом припадке. Ничего больше добиться от него было нельзя.

Но и то хоть ясно стало, под какой легендой его сейчас ловят.

— Эй, так что делать будем? — спросил порядочно ошалевший от всего происшедшего Овчаров.

— Сейчас… — Шестаков потрогал пульс чекиста. Тот вообще или почти не ощущался, или вдруг начинал резко и неритмично отдавать в палец, которым Шестаков прижимал вену.

Кто его знает, возможно, и не жилец. Ну, так тем лучше. Стрелять в голову раненому человеку Шестаков абсолютно не хотел, хотя и знал, что сделать это необходимо. Профессионал ведь перед ним, судя по документу, должен обладать соответствующей памятью и навыками.

Но если парень и без того плох, можно и не брать грех на душу.

— Давай-ка, Вить, пересадим его на водительское место, за руль. И влей ему еще грамм сто…

Непослушные губы и коснеющий язык чекиста уже не повиновались ему, большая часть водки пролилась мимо или вытекла из углов рта на воротник.

— Ну, неважно. Брось бутылку рядом. Пусть потом гадают, что, как и отчего… — Шестаков вложил в карманы чекиста и «наган», и удостоверение, устроил его на сиденье поестественнее. Словно бы человек в пьяном виде врезался во что-то, потом, ничего не соображая, заехал в парковую аллею и здесь окончательно отключился.

Или даже умер. Недопитая бутылка с только его отпечатками пальцев, валяющаяся на сиденье рядом, рассыпавшиеся из пачки «беломорины» на коленях и полу должны доставить лубянским экспертам некоторую пищу для размышлений.

Но тут Шестаков взглянул на часы. До намеченной с Власьевым встречи оставалось всего пять минут. Какие тут, к черту, психологические изыски, когда времени совсем нет и, судя по развернувшейся на них охоте, больше и не будет.

— Давай, Витя, все переигрываем. Сажаем этого орла на скамеечку, и пусть отдыхает. Выживет — его счастье. Нет — а ля гер ком а ля гер. Цейтнот у меня.

Выворачивая в ближайший узкий переулок, ведущий приблизительно в нужном направлении, нарком продолжал говорить, решительно перебив желание Овчарова задавать еще какие-то вопросы.

— Все, что можно, потом узнаешь. Утром. Я к тебе еще до работы заскочу. А сейчас заброшу к Павелецкому, оттуда как-нибудь доберешься. Такси найдешь или хоть извозчика. Главное — вмертвую забудь, что меня видел и вообще. Придется вдруг показания давать — говори правду. На работе выпил с устатку, потом в вокзальном буфете добавил, как домой приехал — помнишь плохо. Но номер такси и приметы водителя как бы случайно, а запомни.

В машине веди себя соответственно. Пусть лучше алкашом тебя посчитают, чем…

Хотя опоздал Шестаков всего на пятнадцать минут, Власьев уже и замерз, и изнервничался.

Зато остальное было достаточно просто.

Минута, чтобы забраться с помощью веревки в окно, тихонько озираясь и ступая на носки, подкрасться к двери собственной приемной. На весь коридор горела лишь одна слабая лампочка, но ее света Шестакову было достаточно. Он бы и на ощупь не ошибся.

Лезвием безопасной бритвы срезал с веревочки сургучную печать.

Ключ от кабинета бесшумно повернулся в замке.

Власьев с револьвером на изготовку на цыпочках прокрался к лестничной площадке, хотя опасаться было практически некого.

Широкая чугунная лестница с ажурными перилами тонкого литья плавными изгибами спускалась вниз, поддерживаемая ребристыми дорическими колоннами. Или ионическими, Власьев точно не помнил, в Морском корпусе историю искусств преподавали так себе. Но сделано хорошо, красиво, человек должен испытывать уважение к самому себе, неспешно поднимаясь по ступеням с тщательно продуманной высотой и углом наклона.

Пролет зияет темнотой, только со стороны парадного входа на цветной кафель пола падает отблеск света дежурной лампочки.

Вахтер внизу, наверняка уже заснувший после непременной чашки чая с бубликами за своим столом перед надежной двойной дверью. А больше ни души в этом огромном здании не осталось после того, как его покинул шестаковский зам, которому выпала нелегкая участь вести дела, официально их не приняв и не понимая, куда исчез «шеф». В очередную секретную командировку отбыл или — по известному адресу?

Кабинет наркома, такой же просторный, как и все подобные помещения начальников соответствующего ранга, ночью казался просто необъятным. Паркет под окнами едва освещался уличным фонарем.

Но света сейчас Шестакову требовалось побольше. Сейф-то он найдет и на ощупь, а вот нужные бумаги в темноте искать затруднительно. Пришлось задернуть шторы, и лишь потом включить настольную лампу, повернув в нужном направлении ее черный раструб.

На стене стал виден подаренный делегацией братьев по классу плакат: республиканский летчик на фоне лобастого капота истребителя «И-16», над ним, среди пухлых облаков, еще звено таких же «чатос», атакующих уже горящий вражеский бомбардировщик, и наискось надпись крупными алыми буквами по-испански: «1938 — год Победы!»

Чуть подвернув лампу, Шестаков осветил замочную скважину сейфа.

Так. Отключить звонок сигнализации. Попутно мелькнула мысль — а что, если тут есть еще одна линия, неизвестная и ему самому? Раньше подобное и в голову бы не пришло, а сейчас он помнил столько уловок спецслужб, что не удивился бы наличию в собственном кабинете и подслушивающих устройств, и даже новомодной телекамеры. Хотя, конечно, должной портативности они здесь еще не достигли.