Земля Мертвых - Прозоров Александр

— Лишнего сыска проводить не заставляй. Все равно истину достанем.

— Не надо сыска… — Волошин мучительно замотал головой. — Не надо… Один. Один я крамолу затеял… Никто не знал. Потому и колдунов я в глуши собирал, что никто в усадьбе о чародействе моем не знал. Ни одна душа. Таился я от каждого, и от жены своей Полины таился, и от дочки. Не знают они ничего. Богом клянусь, не знают…

Опричник и воевода одновременно заглянули в допросный лист: успел ли подьячий записать нежданное признание? Не упустил ли чего? Нет, все было правильно, писец не упустил ни слова.

— Капитон, сними их обоих, — распорядился Павел Тимофеевич. — Наше дело сделано. Теперь потребно обоих в Москву, в Разбойный приказ вместе с допросными листами отправлять. Судить и карать — их дело.

* * *

Для Северной пустоши история со странным появлением иноземной судовой рати и колдунов на берегу Невы закончилась. Чародеев частью порубил, частью полонил засечный наряд, ратники сами ушли на Березовый остров, зачинщик крамолы найден и схвачен. Остались только две привычные беды — свены и орден. Но с ними порубежники не один век знаются, на русскую землю не допустят. Не впервой.

Глава 20. Сентябрь

Отдохнув внизу, у начала винтовой лестницы, монах откинул темный капюшон, скрывавший совершенно лысую, с несколькими бородавками на темечке голову и, придерживаясь рукой за стену, начал тяжело начал подниматься наверх. Уже не один десяток лет, как тихо, во сне отпустил свою душу к Господу игумен Афанасий, наложивший когда-то епитимью на молодого и излишне шумного послушника; уже покинули этот мир монахи, знавшие первого игумена монастыря или помнившие истинный смысл его указаний — а для Иннокентия так ничего и не изменилось: каждый раз, после утренней и дневной трапезы он идет за аналой и по бесконечным ступеням поднимается на самый верх, в небольшую келью на куполе собора, где ноне хранятся монастырские хозяйственные и летописные книги. Епитимья, воспринятая поначалу как наказание, спустя несколько лет стала смыслом жизни монаха, и он даже в самом дальнем, сокровенном уголке своей души не помышлял снести книги вниз, в одну из освободившихся келий, и вести свои записи там, не тратя силы и время на бесконечное каждодневное восхождение.

Закончилась лестница. Узкий коридор устремился направо, к колокольне, а монах, кряхтя, согнулся, пролез в прямоугольное отверстие, обогнул купол по краю и стал подниматься еще выше, к небольшой комнатке под вскинутым к небу крестом. Еще немного, и он толкнул незапертую дверцу и шагнул внутрь. С облегчением опустился на трехногий табурет, стоящий перед квадратным столом.

Один стол, один писец и книги — больше ни на что не оставалось места в этой маленькой каморке. Зато из восьми окон, затянутых тщательно выскобленным бычьим мочевым пузырем текло достаточно света, чтобы монах мог почти весь год обходиться без свечей.

Иеромонах Инокентий, пытаясь отдышаться, взглянул на страницы открытой перед ним книги: