Невыносимое одиночество - Сандему Маргит

Да, он мог представить себе это, постоянно слыша хихиканье девушек в замке.

— Моя мать была такой сильной, — мечтательно произнесла она, — такой волевой. Она была…

Она не находила нужных слов. Но Микаел и так все понимал. «Тебя наказывали и во всем ограничивали», — подумал он. Но сказать это вслух не решался, поскольку мать была для Анетты священна и неприкосновенна.

Войдя в раж, она болтала без умолку. Микаел стал уже подумывать о том, как бы незаметно подвести ее к постели, но не стал этого делать. Он по-прежнему испытывал неприязнь к тому, что он сам подсознательно считал наихудшим поступком в хаосе внезапно свалившихся на него обязанностей.

Так они и стояли: он, опершись на подоконник и глядя на нее, она — повернувшись к окну и глядя на Стрёммен.

— Своего отца я почти не помню, — продолжала Анетта. — Он умер рано. Так что мы остались вдвоем с матерью. Она была властной женщиной, я это поняла позже. Она одна управляла замком и городом. Когда она умерла, а это было два года назад, один из ее родственников был назначен моим опекуном. Но я в то время была уже здесь, поскольку кузен моего отца Якоб де ля Гарди приехал сюда с визитом и взял меня с собой. Я захотела остаться здесь, у него мне было лучше, чем дома. Мой опекун уже тогда требовал моего возвращения, но дядя Якоб, будучи маршалом, поступил так, как счел нужным, вняв моим просьбам отменить поездку к этому ужасному человеку. Теперь дядя Якоб умер, и я осталась совсем одна. Если бы не святая дева Мария, я стала бы мученицей.

Мученицей? «Ну и словечко!» — подумал Микаел.

Она говорила все это бесстрастно, сбивчиво, как имеют обыкновение говорить придворные девицы, словно извиняясь за то, что им приходится говорить серьезно.

— А как же твой замок и город?

— Замок принадлежит не мне. Ни одна женщина не может унаследовать его. Он перешел в руки трехгодовалого мальчика из дальней родни.

— Не к опекуну?

— Нет, он ведь родственник с материнской стороны.

— Ах, да…

Как это чудесно, что она не владеет никаким замком в Южной Франции! Для Микаела это было бы лишней обузой…

Иногда ему приходила в голову мысль о том, не ленивец ли он сам. Но, нет, он так не думал. Причины его безразличия к жизни были иными, в нем была какая-то скорбь.

— А вдова маршала, Эбба Браге, и все его дети? Разве они не были для тебя поддержкой?

— Нет, у них своя жизнь. Одному лишь дяде Якобу было до меня дело.

— И вот теперь появился я, — сказал Микаел с явным изумлением, словно сам только что узнал об этом.

— Да, — сказала она и сделала реверанс.

Это тронуло и одновременно смутило его. И напугало!

Анетта могла оказаться тяжким бременем для семнадцатилетнего юноши. Она производила впечатление привередливой, капризной, привыкшей к тому, чтобы все ее обслуживали.

— Не хочешь ли ты… оказать мне честь рассказом о своей жизни? — спросила она, и слова ее прозвучали бы красиво, если бы не сопровождающая их высокомерная усмешка.

Микаела это не смутило.

— Хорошо, я расскажу.

И он рассказал о своем происхождении. О своем хаотичном детстве, сначала в Лёвенштейне, у родителей Марки Кристины, о тридцатилетней войне, ставшей их мучительной повседневностью, о том, как он и Марка Кристина переходили из рук в руки, пока, наконец, не обрели пристанище у адмирала Оксенштерна. Брак Марки Кристины с их сыном Габриэлом…

— Она никогда не бросала тебя, — констатировала Анетта.

— Марка Кристина исключительная женщина, — признался он. — Без нее я бы пропал.

— Теперь я начинаю понимать твое ощущение сиротства, — задумчиво произнесла Анетта. — О, как часто я это ощущала сама! — импульсивно призналась она. — Не с кем поговорить по душам, поделиться своими мыслями… Ты прав, все мои разговоры были пустой болтовней, пустым, поверхностным вздором. Я даже и не знала, что способна мыслить так… глубоко!

«Если бы! — подумал Микаел. — Это всего лишь ничтожные углубления на фоне душевной пропасти!»

Но и это было уже хорошо. Они стали ближе друг другу, а это было главное.

Но у него не было ни малейшего ощущения того, что перед ним его жена. От одной только мысли о том, что фактически так оно и есть, ему становилось не по себе. И это с его представлениями о внутренней близости с человеком, который станет спутником его жизни, об удушающей нежности и ласке!