Нопэрапон или По образу и подобию - Олди Генри Лайон

На что тут смотреть, особенно после выступления?

Повинуясь неясной прихоти, Онъами принялся мысленно стирать черты лица, приданные маске искусством резчика. Исчезли высокие скулы, ушли пряди со лба… Говорят, Будда Лицедеев в своем вынужденном уединении любуется луной да маски режет? Он режет, а мы стираем, он режет, а мы… Онъами даже на миг показалось, что он не маску обезличивает, и то лишь в воображении своем, а ставит последний иероглиф в вечном споре с проклятым дядюшкой. Так, рот закрылся и исчез вовсе, стерлись глазницы, размазалась переносица…

Актер едва не вскрикнул, когда ясней ясного перед ним предстал гладкий, одутловатый пузырь.

Страх липкой ладонью сжал сердце, которое в эту минуту решило обойтись без своих дурацких вопросов; Онъами проморгался и с облегчением воззрился на издавна знакомую маску.

Ф-фу, и пригрезится же такое!

– После спектакля маску следует, взяв за шнурки близ ушных прорезей, обернуть тканью и спрятать в футляр с должным благоговением. Тебя что, не учили этому, великий Онъами?

У входа в «Зеркальную комнату» стоял невысокий, жилистый человек в старой рясе, сплошь покрытой заплатами.

Хоть на сцену выпускай в фарсе – бедный монах за медный грош на все согласен! Впечатление портили лишь глаза бродяги: тусклые, свинцовые, они не располагали к смеху, а фарс без смеха…

«Бродячий ямабуси? – мелькнула неприятная мыслишка. – От такого если и дождешься, то отравленной стрелки в затылок… Да ну, кому придет в голову заказывать ямабуси покушение на актера, пусть даже и известного?!»

«Кому? – ехидно откликнулось сердце. – Ты спрашиваешь: кому? Нет, ты правда такое спрашиваешь?!»

– Святой инок разбирается в тонкостях лицедейского балагана?

– Святой инок в этих тонкостях разбирается больше, чем в сутрах Закона. Ты что, действительно меня не узнаешь?

Голос бродяги был тускл и свинцов, как и взгляд.

Онъами вгляделся в лицо-маску, иссеченную ранними морщинами, принялся стирать лишнее: ушли складки, ушел шрам у виска, запавшие глаза вспыхнули молодым блеском, налились краской губы…

– Мотоеси? Ты?!

– Вижу, узнал. Хоть и выглядим мы с тобой сейчас ровесниками… Да какими там ровесниками! Ты, хоть и много старше, жил сытно, спал мягко, пил сладко, а я… сам видишь.

«Точно! Жди отравленной стрелки, а то и ножа в брюхо!»

– Ты, братец, это… ты подожди, а я сбегаю, расстараюсь для родного человечка: яств там, питья… ты обожди, ладно?!

Фигура у входа не двинулась с места.

– Я не убивать тебя пришел, – пролился холодный дождь, заставляя передернуться. – Не суетись. Я просить тебя пришел.

«Просить! Как же! Просил мясник овцу…»

– Отец дряхл. Он бодрится, но я знаю: еще год ссылки – и он не выдержит.

– Да, но что я могу сделать? Воля сегуна…

– Не лги. Мы один на один, и, значит, во лжи нет нужды. Повторяю: отец дряхл. Он воспитал тебя, вывел в люди – но я не стану напоминать тебе о долге воспитанника. Я скажу другое: три отцовских трактата у меня. Будда Лицедеев никогда не позволил бы мне передать их подлецу Онъами, но сейчас я буду решать сам. Я отдам тебе трактаты, отдам публично, с поклоном, при свидетелях – и, если хочешь, в присутствии сегуна. А ты похлопочешь, чтобы старика вернули из ссылки, – и больше никогда ты о нас не услышишь. Это честная сделка. Теперь говори: где и когда?

Если требовалось, Онъами умел думать и решать очень быстро.

– Через три дня, сразу после представления близ храма Чистых вод.

– Хорошо.

Оставшись один, Онъами долго сидел у жаровни, бессмысленно глядя перед собой.

Может быть, он все-таки не проиграл?

Может быть, он все-таки?..

Может быть?..

Сердце молчало.

3

А время – такая странная штука…

…От Сакаи до Киото – путь не слишком дальний. Даже пешком.

Мотоеси шел пешком.

Неровная линия горизонта мерно покачивалась в такт ходьбе, глухой звук шагов россыпью камешков по склону катился себе, шуршал вдоль горной дороги и затихал за ближайшим поворотом. Порывами налетал пронизывающий ветер, выл о скором окончании пути земного, с раздражающей назойливостью лез в уши, норовил забраться под одежду…

Путника слегка знобило, но он старался не обращать на это внимания. Даже если к нему и подбирался недуг-злосчастье, это уже не имело никакого значения.

Выбор сделан.

Ночь Мотоеси провел на перевале, у потрескивающего костерка. Через силу заставил себя съесть немного вяленой рыбы с куском лепешки; запил скудный ужин парой глотков холодного саке из прихваченной с собой бутыли. Есть не хотелось, а от саке его чуть не вывернуло наизнанку, но Мотоеси все же удалось одержать верх над вздумавшим бунтовать желудком.