Приют героев - Олди Генри Лайон

На этом сон оборвался.

Утром Рене кинулся к «Максимам» Хендрика Землича. Вот оно! Двуцветная пряжа, черно-белый Омфалос – основа сущего! У горбуна перехватило дыхание. Он сподобился откровения. Прикоснулся к сокровенным тайнам бытия, изложенным в трактате двуединого магистра. Вот она, награда победителю! Рыцарь тщетно пытался уснуть днем, еле-еле дождался вечера, долго ворочался на угольно-черных простынях, не в силах задремать – и в итоге никаких новых откровений не увидел.

Странный сон вернулся через неделю, когда Рене впал в полное уныние.

Потом видения стали приходить чаще, настолько поглотив молодого человека, что он и днем двигался, как сомнамбула, грезя наяву. Нет, тайны мироздания не раскрылись перед ним сияющей сокровищницей. Вместо тайн Черный Аспид ночами погружался в явь: кипение страстей и надежд, одержимость и любовь, страдания и отчаяние. Чужая жизнь разворачивалась перед случайным зрителем, мало-помалу захватывая и превращая в участника событий. Рене ощущал себя влюбленным герцогом, кумиром, аристократом, глубоко одиноким человеком – и его возлюбленной, Хендрикой Землич, мужчиной для всех, кроме Губерта д'Эстремьер.

Рене поверил сразу: да, так и было. В основе Ордена лежал обман, придавленный надгробной плитой легенд. И, самое страшное: горбатый рыцарь влюбился. Юношеское увлечение надменной Вероникой переродилось в безоглядную и безнадежную страсть к женщине, умершей давным-давно.

Страсть возревновала к сопернику: к смерти.

Все-таки Рене был колдуном. Пусть он не имел великой силы, зато обладал великим упорством. Сны навевает Омфалос, святыня Ордена – это он понял быстро. Хендрика там, внутри! – женщина, из-за которой он готов сразиться хоть с покойным герцогом, хоть с Нижней Мамой. Заточена в темнице, Хендрика раз за разом кружит по своей жизни: рождается, любит, ищет, гибнет, упав с балкона, и снова, и опять…

Ее надо спасти.

Или хотя бы убить собственными руками, дав покой.

Наверное, со стороны Рене выглядел безумцем. Но это лишь добавляло ему уважения вассалов. «На владыку снизошла Тьма, – шептались они меж собой. – Он прозревает незримое, общается с душами мертвых и говорит вещие слова!» Под вещими словами зачастую понимался раздраженный приказ Аспида принести горячего вина и выйти вон.

Сны сводили Рене с ума. Омфалос мучил юношу, как гнилой зуб: боль шла по кругу, превращая круг в раскаленную спираль, а лекарь-пульпидор страдал от бессилия – его познания в Высокой Науке оказались тщетным сотрясением воздуха. Смотри, чувствуй, переживай – но не вмешивайся. В отчаянии, он стал пить снадобья, делающие сон свободным от любых видений; рьяно занялся делами Майората, затеял ремонт Цитадели, копил запасы продовольствия на случай осады, обследовал зубы всех соратников и вылечил каждого, кто нуждался в помощи. Авторитет его вырос до небес: по свидетельствам излеченных, испытавших финальный откат-импульс боли, Аспид явил им квинтэссенцию зла.

Но все было напрасно.

Крепундия билась на шее вторым сердцем. Спешила насладиться биением, прежде чем замолчать. Был тому виной сам Рене с его любовной лихорадкой, или что иное – но круговорот бытия-призрака внутри медальона съехал с проторенной колеи. Замороженное, зацикленное время сдвинулось с места, теряя минуту за минутой. Виток за витком Хендрика Землич приближалась к смерти, отсроченной неведомым волшебником.

И Рене Кугут принял решение.

CAPUT XXIII

"ВОТ И ДЕНЬ ПРОШЕЛ, ВОТ И ВЕК, И БОЛЬШЕ —

ВРЕМЯ СБОРА КАМНЕЙ И ТЕНЕЙ…"

Горбун умолк. С минуту Конрад вслушивался в предутреннюю тишину. Далекий хор лягушек да звон комарья лишь подчеркивали безмолвие, окружившее людей. Потом барон заметил, что профос напряженно уставился куда-то за спину гроссмейстера. Блекнущий сумрак распадался на тени-обманки, после бессонной ночи рябило в глазах. Не поймешь, что таится в потемках: дерево? столб? дрейгур? человек? призрак?!

Фон Шмуц моргнул и увидел.

Прислонясь к стволу одинокой ольхи, в двадцати шагах от веранды стояла Мария Форзац. У ног женщины мраморным сфинксом застыл Лю. Собака не шевелилась.

– Здравствуй, Мария.

– Здравствуй, Клим.

– Как Кристофер?

Голос профоса был мертвенно-спокоен.

– Ему лучше. Он спит. Я вышла прогуляться…

Застывшая маска лица Марии грозила пойти трещинами, осыпаться, обнажая скрытые до поры черты. Так осыпается слой краски, открывая под невинным пейзажем – древнее изображение демона. Барон почти физически ощутил, каких усилий стоит женщине ее самообладание. Держать в повиновении дракона, способного разорвать темницу в клочья – это было бы невозможно, не стяни Мария свое сердце обручами, во сто крат более крепкими, чем семь печатей Тихого Трибунала.