Кровавая месть - Сандему Маргит

Он лег на спину, вытянувшись вдоль перегородки. Она сделала то же самое: ее левая и его правая рука касались друг друга через перегородку.

Виллему вздохнула — и в этом вздохе был отголосок счастья или, скорее, облегчения: кто-то был с ней рядом.

Он почти ничего не видел в темноте, но ужасно боялся взглянуть на нее, боялся увидеть, что ей это не доставляет особой радости.

Словно что-то вспомнив, она шлепнула себя рукой по лбу и сказала:

— Вид у меня ужасный, они обстригли мои волосы.

— Я видел. Какие скоты! Но ты не должна стесняться меня. Ты выглядишь совсем не так плохо, как думаешь. Ты похожа на мальчика, которого обстригли наголо овечьими ножницами — волосы от этого становятся гуще.

— Спасибо. Это утешение, хотя и слабое. В амбаре было по-зимнему холодно, он лежал полураздетый, глядя на балки под потолком.

— Доминик, — тихо сказала она, — ты много раз намекал на то, что…

Он повернул к ней голову.

— На что?

— Нет, я не могу сказать…

— Говори!

— Мне показалось, что ты… постоянно поддразнивающий меня… все-таки немного беспокоишься обо мне… Или это мне показалось? Может быть, я сама себе это внушила…

Доминик снова уставился в потолок. Она видела, как на его скулах играют желваки.

Она долго ждала ответа.

И наконец он произнес — тихо, скромно, приглушенно, так что она едва могла услышать:

— Я люблю тебя, Виллему.

Ее рука чуть ослабила пожатие, и Доминик испугался, что она вообще уберет руку.

Но она не убрала. Не находя слов, она горячо, взволнованно вздохнула.

В амбаре воцарилась полная тишина, снаружи не доносилось ни звука. Мир за стенами амбара перестал существовать, словно стены были границей мироздания, словно вовне не было ничего, кроме пустоты.

И так же тихо, как и до этого, Доминик продолжал:

— Я давно, давно люблю тебя. С тех пор, как стал мужчиной. А это происходит раньше, если человек испытывает чувства к другому полу

Она жалобно прошептала:

— До того, как я…

— Задолго до того, как ты влюбилась в Эльдара. Она тяжело, прерывисто вздохнула.

— Но ты был таким насмешливым, таким ироничным, таким язвительным.

— Это была всего лишь самооборона, неужели ты не понимаешь?

— Я этого не понимала, это так огорчало меня — и я грубила тебе в ответ. Иногда я готова была возненавидеть тебя. Возможно, потому, что ты…

Доминику было очень неудобно лежать на израненной спине, но он не хотел разрушать создавшееся настроение.

— Продолжай.

— Потому что я так хотела быть твоим другом, когда мы росли…

Он сжал ее руку.

— В самом деле? Прости меня.

— Я уже простила тебя. В тот раз, в Ромерике, когда ты просил у меня прощения, помнишь?

— Разве я могу это забыть?

— Мы всегда были близки, Доминик.

— Да.

— Я всегда нуждалась в тебе.

— А я в тебе. Поэтому мы и вели эту бесполезную борьбу.

— Я не думаю, что она была бесполезной. Мы оба очень самостоятельные люди, не желающие ни от кого зависеть.

— Это верно. Но почему же ты никогда ничего не говорила? Если только…

Он слегка передвинулся, лег поудобнее, повернулся к ней. Так ему было легче переносить боль.

— Сможем ли мы построить мост над всеми этими потерянными годами, Виллему?

— Этот мост уже построен. Но…

Она замолчала.

— Ты хочешь сказать, что не любишь меня?

— Доминик, ты бросаешь мне в лицо такие поразительные заявления! Ты, которым я восхищалась, которого боготворила и из-за которого лила слезы отчаяния… ты, так много значащий для меня… ты был со мной снисходителен! Это возмущало меня, раздражало, сбивало с толку. Но я знаю одно: это не отвратило меня от тебя. Нисколько. Наоборот! Но дай мне время, я не могу любить человека только потому, что я ему нравлюсь, это может оказаться всего лишь самолюбованием.

— Время от времени ты бываешь тактичной, Виллему.

— Время от времени? Я всегда тактична, — без ложной скромности заявила она. — Но именно в данный момент я чувствую, что меня переполняет чувство невыразимой радости. Моему интеллекту, моим чувствам, моему сознанию нужно время, чтобы созреть…

Она замолчала, вздохнула и торжествующе рассмеялась:

— А я-то чувствовала себя всеми забытой!