Год Крысы. Путница - Громыко Ольга

Саврянин так поглядел на собачку, словно представлял ее на вертеле, с поджаристой корочкой. Но все-таки отломил и бросил псине кусок картошки, жадно пойманный на лету.

— Ты глянь, ест, — вяло удивился Альк. — Неизбалованная.

— Кому ее тут баловать-то? — Вор шутки ради предложил собачонке четвертушку лука. Та обиженно чихнула и отвернула морду.

«Я — падшая женщина!» — с отчаянием подумала Рыска, глядя, как Жар заискивающе ставит перед ней тарелку, а Альк придвигает масло обратно — разумеется, поближе к себе, а не угождая девушке. Правильно молец говорил: стоит раз оступиться, и покатишься по наклонной. Сначала — кража Милки, потом похищение видуна, потом присвоение коров, потом убийство, потом тюрьма, потом виселица (правда, ее молец упоминал как конечную точку падения, а не промежуточную), а потом Рыска действительно помрет где-нибудь под забором, в лохмотьях и язвах, отвергнутая и забытая всем белым светом… Нет, надо срочно собраться с духом и прервать этот порочный круг!

Девушка шмыгнула носом и, бесконечно себя презирая, вгрызлась в картофелину.

* * *

Телега скрипела то тише, то громче, и тогда все ездоки напрягались, готовые в любой момент соскочить и начать яростно браниться. Но сломанная ось, подлеченная пучком палок и веревочными опоясками (даже голова штаны рукой поддерживал), пока держалась. По-хорошему сидеть бы на телеге не стоило, но впереди уже виднелся город. Едва-едва виднелся россыпью алых точек в темноте. А в тсарском приказе говорилось: приехать. Увидят стражники, что работники рядом с телегой идут — мигом неладное почуют. Вот доберутся до места, отметятся у писаря, тихонечко лубки снимут и — «Вот напасть! Сломалась, проклятая! С чего бы это, а?». И пусть тсарь новую выдает.

Покуда переворачивали телегу и чинили ось, покуда чинили ее еще раз через пять вешек, а потом через семь — хотя тогда шли пешим ходом, — минуло и утро, и день, и даже вечер. Мужики устали, проголодались и наговорили о тсаре столько «хорошего», что Сашию полагалось утянуть его на небесные дороги живьем. Особенно зол был голова, безнадежно опоздавший на ярмарку. Придется теперь за ночлег в кормильне платить, иначе мука вконец отсыреет — с севера дул холодный, промозглый ветер, и все, кроме здоровяка Миха, ежились и постукивали зубами.

— Поди, дождь там идет, — уныло сказал Колай. — К завтрему и до нас доберется.

Ему никто не ответил — все и так было ясно.

— Паршивая весна выдалась, — продолжал нудеть весчанин, пытаясь хоть как-то скрасить затянувшуюся дорогу.

— Почему паршивая-то? — не выдержав такого поклепа, откликнулся голова. — Хорошая. Теплая.

— То-то и оно! — оживился при собеседнике Колай. — Даже яблоневый цвет заморозками не побило. Значит, жди их позже, когда пшеница выколосится, и тогда вообще без хлеба останемся. Ох, чует моя печенка, ждет нас новый год Крысы…

Голова суеверно отмахнулся:

— Да ну, в наших краях отродясь такого не бывало! В Саврии еще куда ни шло… да и то, это ж какие холода должны ударить, чтоб пшеница померзла?!

— Можно и не холода, — упрямо продолжал кликать воронов Колай. — Градом разок сыпануть, и готово. Дед рассказывал…

— Нам-то уже без разницы, — хмуро осадил его Цыка. — Какой бы ни был год, а для нас все равно Крыса.

Под днищем хрустнуло. Разговор оборвался. До городских ворот осталось всего шагов триста, ездоки уже видели подсвеченных факелами стражников. Те тоже глядели в сторону телеги — пока вряд ли разбирая в темноте, кто едет, но скрип далеко разносился по дороге.

— А все оттого, — злорадно ввернул молец, — что слишком много грехов на нее нагружено!

— Или слишком много святости, — огрызнулся Мих. — Чего ты вообще за нами увязался, Хольгин служка?

Молец подбоченился, выпятил бороденку.

— Видение мне было, — важно ответил он.

— Так они ж у тебя по три раза на неделю, — с досадой сказал голова. Похоже, к старости у мольца посыпалась черепица не только с молельни. Пора нового у наместника просить.

— Это особое, — возмутился молец, сверкая выкаченными глазами. — Не знамение, а повеление! Богиня Хольга избрала меня своим светочем, указующим путь во тьме людских прегрешений!

«Как путничьей крысой, что ли?» — завертелось на языке у головы, но так с него и не сошло. Ну его — полоумного злить!

— Отправила Она меня в мир, — продолжал молец, упиваясь собственной значимостью, — дабы нес я людям Ее слова, как пастырь в ночи бубенец перед овечьим стадом, отводя его от пропасти и волчьего леса!