Заклинатель - Прозоров Александр

Зверев въехал в город через южные ворота, не забыв поклониться надвратной церкви и осенить себя знамением. Спокойным шагом добрался до самого Кремля, повернул от него к дворцу Воротынских, проехал дальше, к стройному и высокому двухшатровому храму Успения, от ворот церкви поскакал по одноименной улице.

Нужный перекресток он узнал легко: перед ним, на скамеечке у чужих ворот, сидела знакомая нищенка, поставив подбородок на клюку. Увидев боярина, она встрепенулась, выпрямилась — видимо, забыв, что безнадежно горбата, — и замахала руками:

— Ты там не жди! Ты в сторонке постой да навстречу выезжай. Дабы случайно столкнуться.

— Скоро появится?

— Служба вот-вот начнется, соколик. Должна к ней поспеть.

— Хорошо.

Андрей спешился, встал перед конем, поглаживая его по морде, успокаивая, делясь с ним хорошим настроением. Гнедому это понравилось: он опустил ниже морду и даже перестал шевелить ушами, прислушиваясь к происходящему вокруг.

— Едут… — зашипела нищенка.

Как она угадала это сквозь отгораживающий Болотную улицу частокол, Зверев не понял, но поднялся скакуну на спину, повернул его к перекрестку, пустил шагом. Тут показалась и свита княгини Шаховской. Сама Людмила ехала на гордо вышагивающем тонконогом арабском жеребце на седле боком, «по-дамски». Рыжие кудри укрывал тонкий батистовый платок, украшенный мелкими жемчужинами, плечи спасал от солнца плащ из золотой парчи, украшенный спереди самоцветами и лентами из красивого меха. Юбки же, что прятали ноги до самых туфелек с загнутыми вверх носками, были шелковыми, бархатными, атласными — между складками выглядывала то одна, то другая дорогая ткань. Следом двигались две великовозрастные, лет по сорока, матроны, а дальше красовались атласными рубахами четверо холопов в бархатных беретах с беличьим хвостом на макушке.

Сердце екнуло и остановилось. Гнедой, почувствовав состояние хозяина, замер как вкопанный. Андрей и не ожидал, что увидит ее так близко: разлет бровей, россыпь веснушек, прямой нос над сурово сжатыми, чуть не сморщенными губами, гордо, даже надменно вскинутый подбородок, тонкая изящная шея, тонущая в соболином меху низкого ворота.

Они встретились взглядами. Глаза Людмилы внезапно округлились, она охнула, резко хлестнула коня, и тот, сорвавшись на рысь, рванулся к церкви. Следом, погоняя лошадей, промчалась остальная кавалькада.

Зверев развернулся было следом, но тут же натянул поводья: подобное поведение княгини никак не тянуло на приглашение продолжить знакомство.

— Чего это она, бабуль? — поинтересовался он у нищенки.

— Уж не ведаю, милок, не ведаю, пожала она плечами. — Но разузнать могу, коли пожелаешь. Сегодня мне туда хода нет. Нехорошо каженный день-то в одном доме побираться. Но завтра спросить попытаюсь. Ты вот что, милок. Коли прознать сие хочешь, дня через два к Успенской церкви подъезжай. Я, соколик ясный, там на крылечке часто посиживаю. Коли чего узнаю — усе, как на духу, расскажу. А как ладна княгиня-то… Ох, бела, что молоко, румяна, как яблочко наливное…

Молодой боярин кивнул, нашарил в поясной сумке монету, кинул нищенке и помчался к дому.

«Что же случилось? — никак не мог понять он. — Чего она так испугалась? Почему, почему?».

Не то чтобы веснушчатая кокетка показалась ему сильно привлекательной — но все же обидно, когда посылают куда подальше вот так, не удостоив даже словом.

У Кошкина опять топили баню. Зверев, переодевшись попроще, составил компанию нескольким друзьям по братчине. Скинул одежду, забрался на самый верхний полок. Время от времени он спрыгивал, обливался ледяной колодезной водой, запивая ее таким же холодным пивом, — и снова лез наверх, в самый пар. Вместе с потом потихоньку уходила и обида на столь резкое отвержение юной красавицы. К тому же среди бояр развернулся спор о том, как можно расправиться с Крымским ханством, что спряталось далеко за Диким полем,^[26] за быстрыми реками, за широкими водами да еще признало над собой власть непобедимой Османской империи — а значит, получило и ее защиту. А кто же из мужчин откажется поговорить о войне?

Людмила Шаховская снова вспомнилась Андрею только поздно вечером — пожалуй, даже ночью, — когда он, распив с друзьями братчину пива и закусив его копченой стерлядью, ушел к себе в светелку и забрался в постель. Перед ним снова, как наяву, проявился образ гордой княгини — ее глаза, брови, губы, ее стан. И ученик Лютобора вдруг вспомнил, что можно сделать с человеком, чей образ удается представить во всех подробностях.