Невыносимое одиночество - Сандему Маргит

— Замечательная идея.

Микаел пошел в соседнюю комнату, где наткнулся на Андреаса. У того имелось немного грубой бумаги, но и на ней можно было писать.

Аре тяжело дышал, и Микаел поудобнее уложил его. Старику принесли прекрасный обед, а Микаел все писал и писал…

В эту ночь Микаел пережил ужасный приступ. Доминик не мог не заметить этого, он сел на кровать к отцу и заплакал, делая безуспешные попытки помочь ему.

Придя в себя, Микаел испуганно прошептал:

— Дорогой мой мальчик! Спасибо за помощь! Мне не хотелось пугать тебя!

— Папа, Вы не должны были говорить то, что сказали! Не должны были!

— Что же я сказал?

— Вы сказали: «Дай мне умереть. Я не хочу ничего другого. Хочу покоя, покоя. Хочу мира».

— Я сказал это? Выбрось это из головы, Доминик. Я говорю так только в самые трудные моменты, я сам не понимаю, что говорю.

— Но где у Вас болит? В голове?

— Нет. В душе. Понимаешь ли, я вижу картины…

— И что же Вы видите?

В глазах мальчика была озабоченность. Микаел знал, что об этом он не должен рассказывать, но он понимал, что Доминику трудно жить в неведении, что мальчик оценит доверие к нему.

— Что-то стремится овладеть мною, — после некоторого колебания начал он. — Оно скрыто далеко-далеко в тумане. И этот туман становится все темнее и темнее по мере приближения. Я нахожусь в какой-то бесконечной пустоте, на какой-то беспредельной равнине. И когда это пустое пространство становится абсолютно черным, то самое приближается ко мне в темноте. Я начинаю различать его очертания. И то, что я вижу, пугает меня и одновременно делает счастливым. Оно манит меня чем-то удивительным, и я больше не могу этому сопротивляться. Для меня существует теперь только один путь.

Доминик, чувствительный к мыслям и переживаниям других, сжал отцовскую руку.

— Я буду с Вами и не позволю, чтобы это поглотило Вас, — сказал он, со всхлипом вытирая слезы. — Я буду держать Вас так крепко, так крепко, что крепче и не бывает. Хорошо, что Вы рассказали мне об этом. Я был так напуган. Но мне кажется, я не должен был спрашивать.

— Теперь ты не боишься?

— Боюсь еще больше, чем когда-либо. В особенности боюсь того, что соблазняет Вас: той красивой изнанки… Не верьте этому, папа! Но я буду сражаться с этим, я удержу Вас!

— Спасибо, мой дорогой друг! Мой любимый мальчик!

Микаел притянул сына к себе, и тот забрался к нему в постель. Подложив руку под голову отца — чтобы крепче держать его, — он уснул.

Микаел долго лежал без сна. По его щекам катились крупные слезы. Он не хотел покидать своего прекрасного сына. Но он должен был это сделать. Он не мог больше бороться. Он так горячо желал быть поглощенным тьмой.

Занимая высокий офицерский пост в армии Его Величества Фредерика III, Танкред Паладин был на следующий день отозван в Акерсхус, чтобы разобраться со шведскими пленными, захваченными в пограничных столкновениях между Норвегией и Швецией.

Стоя посреди площади, на которой находилась группа пленных, ждущих освобождения, Танкред Паладин беседовал с одним норвежским офицером.

— Как получилось, что Вы попали в Норвегию, майор Паладин? — спросил норвежец.

— Я приехал в гости к родственникам, в поместье Гростенсхольм.

— В самом деле?

Норвежец был изумлен. Имя Паладин считалось в Дании самым аристократичным, и то, что у него были норвежские родственники, звучало неправдоподобно. Танкред пояснил:

— Баронесса Мейден из Гростенсхольма — моя бабушка. Но она урожденная Линд из рода Людей Льда, и я приехал, собственно говоря, к Людям Льда.

Один из шведских пленных, услышав их разговор, подошел поближе.

— Извините, Вы сказали «Линд из рода Людей Льда»?

— Да, — сдержанно ответил Танкред.

— Я знал одного Линда из Людей Льда. Это было несколько лет назад, в Ливландии. Он был офицером шведской армии.

— Это Микаел, — улыбнулся Танкред. — Да, он сейчас здесь. Я разговаривал с ним вчера.

— Неужели? Я так хотел узнать, как у него дела! В последний раз, когда я видел его, он был ужасно болен. Более удручающего кризиса я никогда не наблюдал.

Танкреда это заинтересовало.

— Не будете ли Вы так любезны рассказать об этом кризисе? Нам трудно понять, что, собственно, беспокоит его, и мы очень волнуемся за него.