Армагеддон был вчера - Валентинов Андрей

— Вы адрес той бабушки знаете? Что с нами тогда в квартире была? Ее Лоттой зовут.

— Тети Лотты?

Уточнять, кому она бабушка, кому — тетя, не пришлось. Вопль — дикий, отчаянный — на миг лишил меня дара речи. Записная книжка дрогнула, выпала из рук.

— А-а-а-а! Мамочка-а-а-а! Ой, убили-и-и! Ой, спасите-е-е! Петров опомнился первым — ноблес оближ, жорик все-таки. Тускло сверкнула полоска стали, вонзилась в замок.

— Помогите-е-е! Помогите-е-е!

— Дверь открой, дура! — крикнула я, без всякой надежды быть услышанной.

Вопли не стихали. Сержант, негромко матерясь, копался в замке, а я начала приходить в себя. Если вопит — значит, еще не убили. Успеем!

— Есть!

Изнасилованный замок жалко клацнул — и дверь под натиском Петрова покорно распахнулась. Я дернулась вперед, но лапа жорика без всякого почтения к сединам и чинам схватила меня за ворот пальто и отшвырнула в сторону, словно котенка.

— Стоять! Я первый!

В руке его уже был пистолет, и я беззвучно поклялась: выживу, отправлю наглеца в изолятор. Пустую кобуру показывал, ширмач! Ну, я ему!

III. PRESTO

…На полу в прихожей — сиротливая лужица; чуть дальше — мокрые следы. Похоже, гражданка Бах-Целевская шла к двери, шла и…

— Сюда! Сюда! Ой, лышенько!

Ага! Прямо! Стеклянная дверь, за ней — комната с диваном, на котором Алик-алкаш возлегать изволили. Сержант уже там. Сейчас выстрелит… Нет, обошлось!

— Эра Игнатьевна! Скорее!

Если «скорее», значит, стрельбы не будет. Я автоматически расстегиваю пальто, перешагиваю порог.

Батюшки-светы!

На этот раз действительно «батюшки» и вполне «светы». Знакомый до омерзения запах. Его ни с чем не спутаешь — кровь. Да, кровь — на полу, на диване, на расстегнутом японском халате гражданки Идочки. У меня под ногами — тоже кровь. Хорошо еще туфельки на шпильках не успела надеть, как в прошлый раз. Теперь ни к чему. Сержант Петров не оценит, и дурочка Идочка не оценит, и гражданин Залесский Олег Авраамович тоже.

Гражданин Залесский Олег Авраамович бревном лежит на ковре и, судя по обилию крови, в помощи едва ли нуждается. Лица не узнать — даже веки измазаны красным. Где же рана? Впрочем, это пока не важно, в морге разберутся. Артерию перебили? Да, похоже.

Растерянный (таким я его еще не видела) Петров что-то бормочет, склонившись над телом; гражданка Бах-Целевская, устав вопить, сползает в кресло. Все ясно, единственный уцелевший мужик — это я.

— Гражданка Бах-Целевская, проверьте пульс;

— Я? — в круглых коровьих глазах плавает ужас.

— Ты же медсестра, дура гребаная!

Кажется, помогло. Идочка, подергивая нижней губой, вступает в лужу крови, наклоняется. Бесполезно, но надо установить факт. Я гляжу на часы — 13.30. Ровно. Пригодится для протокола.

— Жив! Он жив! Жив!!!

Теперь гражданка Бах-Целевская вопит втрое громче прежнего. Петров бросается вперед, склоняется над тем страшным, что лежит на ковре.

— Алик! Алька! Это я, Ритка! Не помирай! Я сейчас! Сейчас! Он — сейчас! По-моему, телефон в соседней комнате. Я поворачиваюсь…

Грохот — точно по подъездной лестнице пустили каток. Огромный каток — и совсем близко. Совсем близко, за входной дверью. Черт, дьявол, мы же ее не закрыли!

Я бросаюсь вперед, дверь распахивается, в проем лезет бородатая рожа кента.

— Падай, дура! Падай! — доносится сзади рев Петрова. — Падай! Стреляю! Дура — это я.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ШАМАН ИЗ ШАЛМАНА,

или Разве я сторож брату своему?

Воскресенье, пятнадцатое Февраля

1

Здесь ты будешь жить, — Фол легонько толкнул меня в спину, вынудив переступить низкий порожек. — Пока не прояснится.

И добавил менторским тоном, который шел Фолу меньше, чем Фолова попона — мне:

— Без особой нужды ничего лишнего не трогай. Это Ерпалычева хата. Запрись, а я за хлебом. Позвоню вот так…

Кентавр просвистал замысловатую трель, сделавшую бы честь иному соловью, и с грохотом умчался вниз по лестнице, прежде чем я успел попросить его заново изобразить условный звонок.

А я стал обживаться.

ВЗГЛЯД ИСПОДТИШКА…

Высокие скулы туго натягивают кожу цвета скорлупы ореха;

горбинка делает нос слегка кривым, асимметричным, словно давнему перелому не дали срастись как следует — и сочные губы любителя житейских утех противоречат понимающей улыбке, в которую они, эти веселые губы, частенько складываются. А вокруг всего этого царит взрыв, буйный фейерверк вьющейся шевелюры и бороды; часть прядей заплетена в тугие косички с крохотными бантиками на концах.