Фантастика - Акунин Борис

Любили они друг друга подолгу — так ему, во всяком случае казалось. Расцеплялись мокрые от пота. Но по часам выходило, что меньше пяти минут. Это из-за учетверенного полета времени. Может, токо-так даже быстрей, чем вчетверо наяривал, никто ведь Сергею в эти мгновения пульс не измерял.

Ну, а если надо было с утра пораньше ехать по делам Фонда, Дронов вставал потихоньку и до вечера носил неутоленный голод в себе, накапливал — это тоже было счастье.

Днем он всё время был в разъездах, гонял по району: по объектам, в райком-исполком, по областным конторам, в каждой из которых у него завелись деловые знакомые или, как теперь говорили, «бизнес-партнеры».

Чем занималась в течение дня Мария, он не знал, ведь по телефону с ней не поговоришь, да и вечером не расскажет. Он пробовал расспрашивать, но беседа получалась короткой.

— Книжки читала?

Качает головой.

— Телек смотрела?

Качает (хотя дома целых три телевизора, и все японские).

— А видик?

То же самое.

За цветами ухаживает, решил Сергей, заметив, как похорошел и попышнел сад. Он вообще-то любил всякую зелень, и в комнатах было полным-полно растений в горшках и кадках, только раньше они плохо приживались, сохли, а теперь так разрослись, что дом стал похож на оранжерею.

И чисто стало. Соседняя тетка, которая приходила убирать, сказала, что больше не будет — незачем. Ни соринки, ни пылинки.

Но при этом Сергей никогда, даже если возвращался рано или если получалось заскочить в середине дня, не заставал Марию с лейкой или пылесосом. Как ни войдет, она всегда находилась в одном и том же месте, как кошка: сидит в гостиной, в глубоком кресле, разглядывает модные журналы. Он ей их привозил прямо тоннами, все подряд. Выражение лица у Марии, пока еще не подняла голову и не заметила, что он смотрит, было, как у маленькой девочки, которая увидела что-то необыкновенное: глаза распахнуты, рот приоткрыт, язычок сосредоточенно проводит по губам. Ничего прекрасней этой картины, наверно, на свете нет. Вечерние сумерки, в твоем доме твоя женщина сидит в кресле с ногами, и льется мягкий свет торшера, и тишина.

С нежностью грубоватая душа Дронова свыкалась трудно, и мысли в эту драгоценную минуту у него были не размягченные, а наоборот, свирепые: ну, если кто-нибудь ее обидит — хоть пальцем, хоть взглядом, думал Сергей. И скрипел зубами, представляя, что сделает с гадом.

Вечер в его новой счастливой жизни был самое лучшее время суток. Впереди еще столько всего — и ужин вдвоем, и помолчать у камина, и, конечно, любовь, а потом дождаться, когда она ровно задышит, улыбнуться и уснуть самому.

Зато дни он сильно не любил. Делал всё, что требовалось, но не жил, а терпел и без конца смотрел на часы. Оказывается, у жизни тоже существовало два режима — медленный, это когда без Марии, и убыстренный, когда с ней.

То, что она немая, совсем не мешало, даже наоборот. На двадцать седьмом году от роду, перепробовав сто или, может, двести баб, Сергей сделал открытие: твоя настоящая женщина — та, с которой слова не нужны. Они скорее всего только напортили бы.

Беда только, что не было возможности спросить, чего ей хочется. Прямо мука мученическая: денег куры не клюют, возможности почти неограниченные, а порадовать любимую женщину подарком — проблема. Цветы он ей, конечно, привозил, каждый день, но больше по привычке. В саду были и розы, и тюльпаны, и лилии — что хочешь. Пробовал потыкать пальцем на картинки в ее любимых журналах. Мол, покажи, что тебе купить. Мария только смеялась, качала головой. Кажется, ей нравилось разглядывать не тряпки, а красивых и нарядных манекенщиц.

Но со временем Дронов научился угадывать ее желания, это было куда приятнее. Например, заметил, что, Мария хмурит брови всякий раз, когда посмотрит на частокол вокруг дома — четырехметровый, глухой. И догадался. Поменял на ажурную кованую решетку, тридцать тысяч отвалил, но ребята постарались, за три дня поставили. Марии понравилось — теперь, глядя во двор, она улыбалась, да и сад сразу сделался радостный, светлый.

Когда они вдвоем сидели у камина, слушая, как трещит огонь, Сергею казалось, что это у них такой разговор, о чем-то очень серьезном, важном, чего обычными словами не выразишь. На душе делалось тревожно, но в то же время и хорошо. Что-то внутри подрагивало, натягивалось, будто душу тянуло в две разные стороны, и сильно тянуло, чуть не до разрыва. Однажды Дронов догадался. Это его дневная и ночная жизни больше не хотят уживаться друг с другом. Потому что нет ничего общего между Мюллером, налом-откатом, жадными рожами чиновников — и Марией, когда она вот так сидит в кресле, смотрит на огонь, и отсветы делают ее лицо полупрозрачным.

А в дневной жизни, чего говорить, случалось всякое, иной раз и страшное.

В первую же неделю новой счастливой жизни на Дронова и вовсе свалилась стопудовая заморока.

Очень долго тянулся геморрой с лесным участком, принадлежавшим дому отдыха «Раздолье». Сэнсэй уже пробил передачу земли наверху, и в районе давно согласовали, но директор оказался мужик упертый, ни в какую не уступал. Мюллер и так к нему подъезжал, и этак — глухо. Ну и попросил Сергея поучаствовать, типа оказать ветерану уважение. А то этот пень лесной уж и заявление в прокуратуру накатал.

Ладно. Забили встречу в кооперативном кафе «Поплавок», которое держал один из Мюллеровых ребят.

Всё чин чином, культурно: табличка «спецобслуживание», никого посторонних, накрытый стол на троих. Но без официантов, чтоб директор свидетелей не стремался. Только в углу, за отдельным столиком, сидел Мюллеров телохранитель Федул (по-настоящему не то Федулов, не то Федулин, Сергей толком не помнил). С некоторых пор Мюллер без него никуда — многим на хвост наступил, в том числе и серьезным людям, так что осторожность не помешает. Федул этот был афганский спецназовец, посмотришь на рожу — жуть берет.

Короче, Мюллер домотдыховского директора (Васильев его фамилия) обхаживал, Федул сидел у нетронутого бокала с минералкой, а Сергей, хоть в разговоре вроде бы и участвовал, но больше улыбкой и поддакиванием, а сам думал о Марии, о том, что через два часа увидит ее.

И замечтался, пропустил момент, с которого дело вкось пошло. Вроде даже и слышал, что голоса стали громче, злее, но включился поздно — только когда Васильев ладонью по столу хлопнул. Морда красная, глаза сверкают. Мужик он был хоть и немолодой, седой весь, но кряжистый такой и голосина — бас.

— Ты меня, Мельников, на испуг не бери! Я полковник Советской Армии! Во Вьетнаме бомб напалмовых не боялся, а уж тебя, пузырь зачесанный, и подавно!