Имортист - Никитин Юрий Александрович

Я усмехнулся:

– Да, конечно. Но отступились быстро. Умные с нами, а дуракам такое слово даже вышептать трудно.

Он вздохнул с облегчением:

– Эт хорошо. А то, знаете ли… Все, что можно вышутить, уже не свято. Сам, знаете ли, грешен, люблю над дураками поиздеваться… а заодно и над всем остальным человечеством, тем самым как бы доказывая свое превосходство, но есть и святые вещи… Когда смеются над Богом, я таких готов поубивать, хоть и понимаю, что эти половозрелые дяди всего лишь младенцы разумом.

Силовики поглядывали на Романовского ревниво, тот уж очень по-хозяйски взялся обустраивать Русь, а над этой проблемой столько сломало шей народу, что все куликовские и прочие пунические войны покажутся детскими разборками. Я сам смотрел с интересом, последний раз видел его на телеэкране, когда принимал двух академиков разных школ. Те яростно спорили о происхождении Вселенной, едва не вцеплялись один в другого, а Романовский попыхивал сигарой, сумевши вальяжно расположиться в весьма модернистском кресле, где киборгу сидеть или терминатору. Но Романовский и тогда выглядел едва ли не в толстом домашнем халате, перед ним на низком столике хорошее шампанское, сборник стихов озерных поэтов и какая-то хрень в вазочке, изображающая цветок.

Сейчас же, несмотря на барскость манер, все-таки взвинченный, малость исхудавший, как мартовский кот, глаза недовольные. Я чувствовал, что мы уже прошли необходимые формальности знакомства и взаимной притирки, потенциальные имортисты чувствуют друг друга на уровне инстинктов, поинтересовался:

– Что это вы, Владимир Дмитриевич, такой злой?.. Вы ж теперь член правительства, а они все улыбаются, улыбаются, улыбаются…

Он вскинул брови:

– Зачем?

– На всякий случай, – объяснил я. – Чтобы какой папарацци не застал с кислой рожей. Ведь появись такое фото Леонтьева с подзаголовком: «Взгляд министра финансов на положение в России…», это вызовет снижение каких-то котировок…

Он криво усмехнулся:

– Я думал, вам наплевать на мнение простого народа.

– Вы наше мнение знаете, – ответил я. – А как вы… относитесь к этому самому простому народу? Ведь вы же демократ? Значит, должны его любить, лелеять и постоянно им восхищаться? Говорить о его достоинствах?

Казидуб довольно гоготнул. Романовский вспыхнул, сказал резко:

– Вы, господа хорошие, что же – думаете, я это все возьми да и забудь? И побирающегося на улицах в конце жизни и карьеры Рембрандта? И умирающего в безвестности Кальмана? И Оффенбаха в нищете? И Шварца в нищете? И Зощенко, работающего помощником сапожника? И Лимонова в тюрьме? И разрушенный храм Христа Спасителя? Нет уж, так дело не пойдет. Хамов и хамское поведение я знаю, помню, и помнить и знать собираюсь в дальнейшем. Я бы и простил, наверное, если бы они не были так последовательны и постоянны в своем хамстве. Хамы – голос народа. Честь и величие народов созданы индивидуальными, частными лицами. Как правило, вопреки воле народа. Преступления всех народов, каждого по отдельности, настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах того или другого народа говорить – абсурдное святотатство. Народ продает своих великих не за тридцать сребреников – за десять грамм алкоголя, за незначительную похвалу, а иногда просто так. Поскольку хамье всегда завидует достойным. Не потому, что хочет стать достойным, а исключительно из желания унизить достоинство. Хамье ненавидит великих, и втройне – великих, принадлежащих к той же нации, стране или этносу. Мое кредо: голос хамья слышать надо, даже слушать, но никогда ему не следовать!

Из комнатки с моим компом вышел, то ли привлеченный громкими голосами, то ли с появившимися идеями, Потемкин. В руке блокнот с записями, ручка наготове, в лице решимость отстаивать какие-то ведомственные привилегии, но заслушался Романовского, сказал с восторгом:

– Господин Романовский, ну позвольте я вам членский билет в свою партию выпишу! Позвольте представиться еще раз, а то господин президент как-то меня не тем боком повернул, которым мне приятнее к восхищенным зрителям. Я – Потемкин, председатель партии аристократов, как нас называют вкратце. А полностью нас называют…

Казидуб гоготнул, тут же сделал серьезное лицо:

– Нет-нет, Гавриил Дементьевич, продолжайте, продолжайте! Я даже не намекну, как вас называют. И полностью, и вкратце.

Потемкин надменно проигнорировал плебейское инсвинирование, сказал Романовскому так же любезно:

– Хотите, потесним старичков, вам номер сделаем поменьше, так аристократичнее!

Романовский чопорно поклонился:

– Господин Потемкин, я счастлив, что вы в этом правительстве. Я глубоко уважаю ваши идеалы и взгляды, даже если не в полной мере их и разделяю. Все-таки вы граф, прямой потомок Потемкина-Таврического, а я всего лишь потомок какого-то дикого викинга, рэкетира.

– Ага, – сказал я Потемкину злорадно. – Он все-таки больше имортист, чем аристократ.

– Я не знаю, кто я, – нервно огрызнулся Романовский, – но я за то, чтобы на этой планете правили умные люди! Я, собственно, не очень люблю евреев, но вот первый премьер-министр Израиля, их отец и основатель, как и ветхозаветный Моисей, никогда не делал уступок народу, который вел. Никогда! Не потакал, не подлаживался, не льстил, не шел на поводу. Я выписал из воспоминаний о нем одну его фразу и повесил на стену в кабинете: «Я не знаю, чего хочет народ, но знаю, что полезно для него». Это он сказал Моше Даяну. Правление Бен-Гуриона, так же как правление Моисея, сопровождалось частыми столкновениями с этим, мать-перемать, простым до жути народом, но эти крутые парни, я говорю о лидерах, сумели вести это тупое стадо и делать то, что надо, а не то, что хочет простой народ!

Казидуб спросил с понятным интересом и где-то глубоко затаенным одобрением:

– Не любите евреев?

– Не люблю, – признался Романовский. – За то, что делают из них каких-то сверхчеловеков. На самом деле это было тупое и ленивое стадо, что, едва вышло из Египта, сразу же стало роптать, что этот косноязычный идиот ведет их хрен знает куда, они жрут по дороге черт знает что, голодают, в то время как там, в Египте, вдоволь ели мясо, рыбу, вдоволь было самых разных овощей и фруктов, острого лука, что возбуждает аппетит еще и еще, так что ешь до отвала, всякий раз ощущая удовольствие…

Казидуб шумно, словно земснаряд, сглотнул слюну, вопросительно посмотрел на часы, как там насчет обеда, перевел взгляд на Романовского. Я тоже смотрел внимательно, Романовский затронул очень болезненную струнку. Моисей в самом деле приходил в отчаяние, ведомая им толпа галдела все громче, многие хотели вернуться обратно. В Египте хоть иногда по их спинам и гулял кнут надсмотрщика, но он точно так же гулял и по египтянам: как по спинам работников, так и по головам и плечам знатных сановников, если плеть брал фараон, а он брал и бивал, бивал, как позже наш российский фараон Петр Первый. Но зато в том оставленном рабами Египте еды вдоволь, а работы мало, на самом деле мало. Жизнь безмятежная, обильная, сытая, работали меньше четверти дня, остальное время ели, купались в реке, нежились под солнцем или забирались в тень под широколистные пальмы. Увы, обратно дороги нет: море отрезало дорогу, однако народ волнуется, проклинает вожака, готов идти в обход моря, только бы вернуться в Египет к спокойной сытой жизни рабов. Идея избранности кажется непомерно тяжелой, да хрен с нею, избранностью, лучше вернуться к прежней жизни, там хорошо и спокойно, а проблемы за тебя решают другие, с них и спрос, а здесь давайте поставим прежнего идола, принесем ему прежние жертвы, это поможет нам вернуться к бездумному и спокойному существованию…