Имортист - Никитин Юрий Александрович

– Понятно, понятно, – согласился я. – Вам бы графиню, да?

– Отнюдь, – возразил он. – Отнюдь, ваше величество. В постели что графиня, что ее служанка… Но вот служанка и после постели – служанка, а графиня и на пианине, и на фортепиане, и везде, где ее захочешь. Чем и ценна элита, Ваше Величество, что она может и ползать подобно черни, но может и парить, аки орлы над соплеменными. Но, будучи аристократией, предпочитает парить!

– Долго ли? – заметил я. – Аристократии свойственно вырождение.

– Речь не о наследственной аристократии, – возразил он живо. – При Сталине партия была орденом меченосцев, а ее члены, по большей части, примером для подражания. Великий Магистр сего Ордена Меченосцев, я говорю о дорогом генсеке Иосифе Виссарионовиче, уже создал такой механизм – успешно обеспечивавший как выбраковку отработанных аристократов, так и вербовку новых, желающих пополнить сей слой… И знаете, довольно успешный был механизм. На нем чаемое духовное государство почти полвека продержалось. Потом, правда, все равно загнила аристократия, за благами погналась. Но это уже без Сталина… А вы, судя по вопросу, хотите к нам записаться?

– Разве что на следующих выборах, – ответил я. – А как вам теперь, ведь имортизм аристократию отрицает как класс?

Он покрутил головой:

– Господин президент, существование народа без элиты, аристократии – в принципе невозможно. Новая аристократия формируется автоматически из вождей победившей партии. То есть тех, кто больше всего способствовал уничтожению старого строя и победе нового. На практике видим, что при таком отборе в аристократию входит наиболее жизнестойкая, энергичная и интеллектуально развитая часть племени, развитая в том числе и в морально-нравственном плане. Словом, лучшие люди. Если указывать пальцем, то это вы… и я.

– Разве аристократы указывают пальцем?

– Так ведь победили не аристократы, значит – пляши по-имортьи?

– А умеете?

Он усмехнулся:

– Нужда заставит… А если серьезно, ваша программа мне в самом деле нравится. Это без подхалимажа, сами понимаете. Мы, как партия аристократии, возникли намного раньше вашей. Тогда об имортизме слыхом не слыхали, иначе многие бы оказались в вашем лагере. Все-таки наши платформы хоть и очень разные, но цели – одни и те же.

– Я знаю, – ответил я. – Потому и очень надеюсь на вашу поддержку.

Он замученно улыбнулся:

– Разве не видите, я тружусь так, как будто победила моя партия?

– Она в самом деле победила, – сказал я просто.

Сегодня я, к великому облегчению Коваля, остался ночевать в Кремле. Мои апартаменты готовили спешно, что-то там и сегодня таскают, перестраивают, я же свалился прямо в кабинете. Не за столом, правда, пора осваивать эти весьма кстатейные комнаты для отдыха, вот в ближайшей я и прилег на кушетке, а когда открыл глаза, из-под двери уже пробивалась полоска света.

Нехорошо, конечно, свалился прямо в одежде, это же буду вонючий, мятый, торопливо перебежал в ванную, помылся кое-как, так и не разобравшись с этими наворотами, когда струи воды бьют то сверху, то с боков, то снизу, постоянно меняя диапазон от ледяной до кипятка.

Солнце просвечивает через плотно задвинутые шторы, так и хочется открыть все окна, июнь как-никак, но здесь кондишен, терпи на обезжиренном воздухе. Что шапка Мономаха в самом деле тяжела, чувствую теперь каждый день с того дня, как завершился подсчет голосов и кресло президента перешло ко мне. Еще с утра сердце начинает колотиться, будто бегу в гору, в горле пересыхает, метаболизм просто бешеный, мысли скачут и щелкают лбами, как бильярдные шары. Я, вообще-то, здоров как бык, у меня и отец здоров, и мать в порядке, да что там отец и мать: мой дед пьет и ходит по бабам, бабушка не ждет лифта, а поднимается пешком на свой седьмой этаж, однако уже чувствую, как в моем сложном организме пахнет горелой изоляцией, это вспыхивают и превращаются в пепел те, что не восстанавливаются, в желудке скоростными темпами зарождается катар, гастрит, а то и язва, а во всем здоровом рабоче-крестьянском организме начинается всякое от нервов, стрессов и прочей несуществующей фигни.

Не поднимаясь, набрал номер, начал считать гудки. После пятого положу. Хоть и положено после седьмого, но это если незнакомым, где могут оказаться престарелые, а Таня из любого конца квартиры порхнет, как бабочка. Обычно она сразу к телефону, как пчела на сладкий цветок… нет, положу после четвертого.

– Алло? – донесся ее быстрый голос после второго гудка.

– Привет, – едва выговорил я. – Доброе утро… Как ты?

– Со мной все нормально, – прозвучало в мембране, – хоть весь дом гудел сутки. И еще жужжать будет неизвестно сколько. А как у тебя? Государственного переворота не случилось?

– Из-за тебя?

– Из-за твоего неуместного визита.

– Неуместным считаешь ты?

– Ну… как тебе сказать… Во всяком случае, неуместным считают очень даже многие. Начиная с моего мужа, хотя на самом деле польщен, свинья, и кончая твоими министрами.

– Мои даже не заметили, – заверил я. – Это в тихом болоте такое заметно, а у нас настоящие бури!.. Таня, все равно мне маловато… когда ты так далеко. Это смешно и недостойно взрослого и очень даже мыслящего человека, но, мне кажется, часть моих указов и повелений были бы другими… окажись ты рядом.

Она поинтересовалась хитрым голосом:

– Злее? Или мягче?

– Не знаю, – ответил я искренне. – Но у меня такое ощущение, что, будь ты в пределах моей длани, сопи ты у меня за спиной, а ночью если бы закидывала на меня лапки и спала на моей груди или на спине, как маленькая жабка, весь мир бы достиг Царствия Небесного чуточку скорее. Нелепо, если по уму, но я чувствую, что это так…

– Рационалист, – произнесла она чересчур негодующим голосом, – так вот как ты хочешь приспособить меня?

– Да, – ответил я. – Я знаю, не будь у Мухаммада его Фатимы, он не сумел бы сделать имортизм… тьфу, ислам таким ярким и привлекающим народы. Но она была рядом, и потому его душа пела и выгранивала чеканные строки…

– Мир другой, – прошептала она в трубку, – только мы… все такие же древние. А надо быть вногуидущими!

– Вногуидущими, – спросил я, – это вот так: любить меня… если ты вправду любишь, но жить с другим человеком?

– А разве так важно, – спросила она, – с кем занимаешься сексом? Сам знаешь, взрослые люди таким пустякам не придают особого значения. Но у меня здесь дочь, что обожает отца. У меня родители мужа, они в соседнем корпусе, мы обычно ужинаем вместе… Если отсюда уйду совсем, я доставлю огромное, просто огромное несчастье всем! А потешу только свое сердце…

Я не сказал, что еще больше – мое, не понравилось само слово «потешу», что за термин, когда о таком божественном чувстве еще Августин сказал: люби – и делай что хочешь. Он не сказал «верь», а сказал именно «люби», ибо в этом слове и божественный смысл, еще выше, чем в «верь», и откровение, и божественная воля, что в любви сокрыто гораздо больше, чем мы знаем, чем предполагаем и чем даже надеемся.