Имортист - Никитин Юрий Александрович

– Ястреб, говорит Сова. Начали!.. Да, ты не ослышался!

В голосе прозвучала ярость. Не поворачиваясь к нам, уставился на экран, но я заметил, как задергалась щека. Солдаты у грузовиков засуетились, ринулись к машинам. Оттуда подавали автоматы, затем и последние выпрыгнули, моментально растянулись в цепь, еще больше марсианские, нечеловеческие, застыли, словно чугунные тумбы, выкрашенные в зеленоватый с серыми пятнами цвет.

Последние из демонстрантов вышли на площадь, ряды давно смялись, теперь это одна огромная яркая толпа, что заполонила едва ли не половину огромной площади. За моей спиной охнул Ростоцкий:

– Сколько же их… Даже больше, чем три тысячи.

– Может, – подал голос Вертинский, – не стоит так уж… жестко?

– Раньше надо было, – сказал Волуев и взглянул на меня. – При гангрене спасает только ампутация.

– Надо было раньше, – сказал и Мазарин. – Тогда бы отрезали разве что пальчик… А то и просто прижгли бы. Каленым железом или йодом.

Ростоцкий повернулся ко мне, в глазах вопрос. Я рыкнул зло:

– Не стоит тянуть. Площадь хорошо оцеплена?

– Уже три часа, – ответил он. – Ни один посторонний не пострадает.

– Мне важнее, – отрезал я, – чтобы ни один не ушел. Это и будет неотвратимостью наказания. Начинай!

Ростоцкий отвернулся к экрану, бросил коротко:

– Ястреб, фаза ноль!.. Что-о?.. Выполняй, а после операции ко мне в кабинет.

На экране ровная цепь солдат колыхнулась, все сделали шаг вперед. На кончиках коротких автоматов засверкали искры. Злые, короткие, словно на кончиках электродов при электросварке. В помещении стало тихо, каждый затаил дыхание. Все происходило бесшумно, Волуев добавил громкости, мы услышали слабый треск выстрелов, он сливался в монотонный шум, будто от дождя, а на площади наконец-то раздались крики, народ заметался, Волуев добавил увеличения, стали видны размалеванные тела, их как будто прошивают быстрой иглой швейные машинки, оставляя пунктир, быстро заполняемый кровью.

Волуев сдвинул изображение. Стала видна цепь солдат с другой стороны площади. Сюда в первый момент метнулась огромная многотысячная толпа, но смертоносный шквал свинца останавливал, швырял обратно. Каждый второй в цепи остановился, выдернул рожок, быстро вставил другой и снова открыл огонь. Шум странного дождя стал сильнее, заглушал крики, вопли, стоны. Через некоторое время другая половина солдат заменила пустые рожки на полные, по команде офицера сделали два шага вперед, не прекращая поливать свинцом все еще огромную, но уже тающую, как айсберг, толпу.

Я заметил, что солдаты выпускают время от времени очереди даже по лежащим. Ростоцкий, бледный как мел, перехватил мой взгляд, слегка кивнул. Мол, вы же дали приказ патронов не жалеть, раз уж подворачивается удобный шанс разом очистить Москву от скверны. Я кивнул в ответ, все правильно. Терапия опоздала, пришло время хирургии.

Солдаты длинной цепью медленно двинулись вперед. Теперь уже все шагали по телам убитых и раненых. Время от времени автомат у кого-нибудь коротко дергался, пули прошивали головы.

Вертинский произнес с сожалением:

– Женщин жалко…

– И мне, – ответил я, – но это уже загаженный генофонд. Плодить и дальше уродов – куда больше?

– Да нет, я о тех, кто примкнул просто из хулиганства.

– Но здоровых?

– Да.

– Этих жаль, – согласился я. – Я бы их в лагерь на бессрочность, где заставил бы каждый год рожать. Шлюшество не передается по наследству. Дети могут вырасти и учеными, и деятелями церкви, и, прости Господи, бандитами или журналистами.

– С грязной водой выплескиваем и ребенка, – сказал Вертинский сожалеюще.

– Пусть не плещется в грязной воде, – отрезал я. – Никто не мешал сидеть в библиотеке, ходить по музеям, играть на скрипке или читать учебник по химии. Пришел сюда добровольно?.. Солидарен с этой дрянью? Получи!

Солдаты прошли до конца площади, все пространство осталось покрыто телами. Сейчас они выглядели бледными, словно полиняли, мелкими и плоскими, будто надувные куклы, откуда выпустили воздух. С большегрузных машин спрыгивали мужчины в рабочей одежде, забрасывали трупы в кузовы. Ростоцкий передернул плечами, отвернулся. Лицо оставалось таким же белым, а под глазами повисли темные мешки.

– Это будет шок, это будет шок, господин президент!.. Я доверяю вашему чутью, однако… это было настолько жестоко, что ужаснет всех. Боюсь, ужаснет даже ваших сторонников. Или тех, кто мог бы им стать.

– Уверены? – буркнул я.

– Да, господин президент, – сказал он с жаром. – Такого не было даже при Сталине. Разве что Кровавое воскресенье девятьсот пятого года… еще при царе. Тогда точно так же расстреляли демонстрацию…

Я покачал головой:

– Не стоит в прошлом искать аналогий. В прошлом не было подобных проблем. Даже хоть чуть похожих. А насчет поддержки общества, Игорь Игоревич, вы ошибаетесь. Мир изменился.

– Но… настолько?

– Даже больше, чем настолько. Только одно осталось: никакие режимы не могут держаться без поддержки общества. Долго! Даже в старину не держались, какую бы лапшу нам ни вешали на уши насчет деспотических режимов гитлеров. Гитлер победил на выборах, а все свои важнейшие предложения выносил на всенародный плебисцит. Даже режим Ивана Грозного и тот поддерживался народом, ибо люди больше боялись бояр, а в грозном царе видели заступника. При нашем прошлом режиме абсолютное большинство населения было за смертную казнь, за ужесточение наказания, но – мать-перемать! – кучка идиотов упорно держалась каких-то из пальца высосанных понятий, что и привело страну к краху, а режим, ессно, полетел к чертям. Сухие данные статистики: введение смертной казни сократило преступность почти втрое. Расширение статей, подпадающих под смертную казнь, сократило еще впятеро. Но сейчас видите, с каким ликованием народ принял даже такую крайнюю форму, как казнь через повешенье. Та же статистика бесстрастно гласит, что самых отчаянных даже смертная казнь не особо пугает, если она… традиционная, то есть расстрел, электрический стул, газовая камера или смертельная инъекция. Но вот казнь в петле отпугнула даже этих! Так что подобная казнь очень гуманна не только по отношению к добропорядочным членам общества, но и к потенциальным преступникам, не давая им… рискнуть.

Мазарин сказал осторожно:

– Можно мне… пару цифр?

– Можно, можно, – разрешил я. – Особенно если это номера победителей завтрашних скачек.

– Размечтались, – отмахнулся он. – Нам еще долго будет не до скачек. Семь процентов наркоманов от общего числа населения, по оценке ООН, – предельный уровень. Дальше – быстрая и необратимая деградация общества. Сейчас в России шесть и девять десятых. Вы уверены, что мы не опоздали принимать экстренные меры: расстрелы продавцам и пожизненная каторга наркоманам?