Баймер - Никитин Юрий Александрович

Увы, удается слишком мало. У кинематографа слишком узкие рамки. Это как в литературе: пользуйся всего лишь тридцатью условными значками! Правда, издатель старается добавить к мастерству писателя еще и мастерство художника, но мы сами понимаем, как это мало! В кино эти плоские рисунки хотя бы двигаются…

Еще раз увы: двигаются они по воле режиссера, а зритель остается пассивным, вмешаться не может. Не то в баймах, когда от тебя зависит, как жить или умереть герою, так и его судьба: то ли стать порядочным человеком, то ли вором, то ли еще хуже – политиком. Эффект сопереживания намного выше!

Отец выложил в вазочку печенье. Я придвинул ему, дразня, сахарницу, ведь отец, сластена, кофе пьет без сахара, страшась уронить марку интеллигента.

– Новое поколение, – объяснил он Валериану, – всегда начинает с отрицания достижения родителей. А потом, взрослея, приходит к тем же ценностям. И снова тот же Шекспир, те же Тициан и Веласкес, те же древние мудрецы, которые уже сказали все, а нам остается только смиренно склонить головы перед их мудростью…

Я засмеялся.

– Знаете, у нас говорят: в тридесятом царстве жил-был Иван-дурак, и была у него триодиннадцатая винда… А что уж говорить о каких-то мудрецах, у которых не было даже этой дурацкой Windows 3.11? Они для нас не авторитеты!

Отец сказал Валериану Васильевичу язвительно:

– У них авторитет тот, у кого морда… виноват, хард шире, а вход длиннее. И весь прикид чтобы на уровне: видеокарта не ниже Джифорс-два, мама потолще, кроватка пошире… Видите, уже и я их жаргон запомнил, хоть и не знаю, что такое мама или кроватка.

– А что? – ответил я мирно. – Все верно. Что, дорого? Да сходить на Горбушку за новейшим софтом дешевле, чем один раз в кино! Даже одному. А если крутую видеокарту возжелал поставить, то воздержись с недельку от баб в кафе, вот и наберешь на любой апгрейд. Не наберешь? Воздержись с месяц, дело того стоит! Валериан Васильевич, вы сказали как-то, что не уважаете человека, который покупает дорогое шампанское, не имея в доме ни энциклопедии, ни томика Камю?

– Не уважаю, – подтвердил Валериан Васильевич. – А как такого можно уважать?

– Я таких тоже не уважаю. У нас с вами разница только в том, что у меня все энциклопедии мира на одном диске дэвэдэ, а полный Камю, Сартр и все прочие философы всех времен и народов – на другом. И вообще, у меня дома полсотни таких дисков. Чтобы иметь дома такую библиотеку, вам понадобилось бы три здания Ленинки. И уж не знаю, сколько лет, сколько грузовиков, сколько миллиардов долларов, сколько… сколько всего. А у меня это под рукой, прямо перед глазами! На полочке над столом. Все диски занимают места столько, сколько один том вашей энциклопедии. Ну, ладно-ладно, чуть больше… Я даже не горжусь, что у меня все энциклопедии мира, весь Сартр и Кьеркегор, все Дали и Пикассо в цифровой записи – это так естественно, что другое дивно: почему не у каждого?.. это базовое, а мы должны… да что там должны, мы обязаны идти дальше, а не перебирать пыльные сокровища старых времен!

Отец хохотнул:

– Идти дальше… пока милиция не остановит! Или для вас и милиция не авторитет?

Я запнулся, поглядел по сторонам. Я сижу на кухне, стандартной кухне конца второго тысячелетия. Страшно представить, какой будет кухня в конце третьего! Но я хоть знаю, что будет… будет иной. А эти два милых жителя этой планеты и, главное, этого века убеждены железобетонно, что изменений не будет. Что только машины станут крупнее, а самолеты вместительнее, а все остальное – неизменно. И чего это я распинаюсь?

Я, дитя третьего тысячелетия, почти естественно зевнул, ответил с достоинством:

– На провокационные вопросы не отвечаю. Как сказал мой предшественник: богу – богово, кесарю – кесарево.

– И ты ничего не добавишь?

– Добавляю, – ответил я как можно невозмутимее. – Но каждый разумеет в меру своей развитости, верно? Глупо было бы римлянам доказывать преимущества Интернета перед радио Попова – Маркони, верно?..

Мне безумно хотелось на другой день после первого собрания нашей инициативной группы ринуться в офис. Мой офис! Офис, где сейчас Нинель и Миша строгают игру, а Аверьян так и вовсе там ночует, он всегда работает безумными рывками.

Руки даже вывернули руль, я проехал два квартала, заставил себя развернуться и погнал в сторону Окружной. Сейчас мне особенно надо шустрить по особняку, мозолить глаза присутствием, что-то делать, иначе тот же Козаровский найдет какую-то неисправность… а то и сам устроит и тут же явится к Конону: мол, ваш протеже вообще перестал работать там, где его кормят.

Бархатное шоссе стелилось под колеса, как нежнейший ковер. Машина не ехала, не шла, а летела над этой темной, как загадочная вода, поверхностью. Слева стремительно струится бесконечная лента высокого бордюра из длинной макаронины рельсов, разделившая шоссе на две равные половины.

Фонарные столбы, тонкие, изящные, словно трубочки одуванчиков, склоняют над шоссе головки. Правда, возле основной чашечки цветка всегда горит и вторая, словно чернобыльская туча добралась и сюда. Хотя нет, при чем здесь Чернобыль, это ж на случай, если первая погаснет, а пчелам и шмелям всегда равно нужны и свет, и сладкая пыльца.

Мелькнули и пропали две каменные башенки старого моста, с рюшечками, шишечками, надстроечками и прочими мерехлюндиями, которые можно рассматривать только в неспешном девятнадцатом или допотопном двадцатом веке с его извозчиками, но не в стремительно проносящейся машине. А на таком бархате да не выдать всю скорость, когда даже ГАИ снисходительно смотрит на скорость в сто кэмэ?

Машина вылетела на Ленинский проспект. У меня захватило дыхание от восторга. Широченнейшее шоссе, ровное, как бильярдный стол, покрытие, простор, а там вдали, где шоссе сужается почти до ширины иглы, вздымаются озаренные оранжевым солнцем роскошнейшие дворцы, в которых бы мечтали жить короли всех времен и эпох!

Шоссе исчезает под колесами все быстрее и быстрее. Мир настолько широк, огромен, что нога невольно давит на педаль газа, все вокруг ускоряется, но все равно то справа, то слева обгоняют сверкающие, как торпеда, зализанные встречным ветром до формы пули машины. Я замечал через стекло такие же восторженные, как и у меня, лица, будь там за рулем зрелый мужчина, восторженный юнец или же красивая женщина, что, как известно, опаснее, чем обезьяна с гранатой.

По обе стороны мелькают склонившиеся в поклоне, как придворные моего королевства, высокие и породистые столбы. Сейчас утро, светло, но едва наступят сумерки… нет, еще задолго до сумерек предупредительно включат свет, освещая дорогу мне, хозяину этого мира.