Гиблое место - Кунц Дин

Золт схватил ее за плечи и оторвал от пола. Стул позади нее опрокинулся. Золт отшвырнул се, и она ударилась о дверь кладовки. Раздался оглушительный грохот, задребезжали стекла в окнах и начищенное столовое серебро на стойке. Золт с радостью заметил, что лицо ее исказилось от боли, закатились глаза и она чуть было не лишилась чувств. Швырни он ее посильнее, непременно сломал бы ей хребет. Он грубо сжал бледные руки выше локтя, рванул ее на себя и снова шмякнул о дверь, но уже полегче: пусть почувствует, что он может с ней сделать. И сделает, если она еще хоть раз его разозлит.

Лилли была в полуобмороке, голова ее упала на грудь. Подняв сестру как пушинку, Золт крепко прижал ее к двери, чтобы знала: с таким силачом шутки плохи. Теперь надо подождать, когда она придет в себя.

С трудом отдышавшись, Лилли подняла голову. Золт жадно вгляделся в ее лицо: ну как, пошла взбучка на пользу? Прежде он и мысли не допускал, что посмеет поднять руку на сестру. И вот – свершилось. Что ж, сама виновата. Золт честно исполнил данный матери обет: его стараниями сестры не знали ни голода, ни холода, у них была крыша над головой. Но с годами они все больше теряли стыд и изводили его своей непонятностью – какие уж тут родственные чувства. И уж коли ему поручено их опекать, он не должен давать им распускаться. Мать в небесах, наверно, ждет не дождется, когда же он наконец сообразит, что сестер пора приструнить. Нынешняя вспышка ярости наконец просветлила его разум. Правильно сделал, что задал Лилли трепку. Не сильно – только чтобы удержать от падения в пропасть, в которую она так стремится. Пусть поумерит свою неутомимую животную похоть. В общем, поделом ей. Теперь их отношения круто переменятся. И Золт пристально глядел на сестру, надеясь отыскать в ее глазах подтверждение тому, что она осознала эту перемену.

Но странное дело: по ее выражению он догадался, что сестра ничего не поняла. Из-под разметавшихся по лицу волос Золта обдал ледяной взгляд голубых глаз – точно смотрит на него дикий зверь, заросший буйной гривой. Непонятный, первобытный взгляд. В нем и угарное веселье, и невыразимое томление. И страсть. Ушибов она словно и не чувствовала. На пухлых губах опять расплылась улыбка. Горячо дыша брату в лицо, она шепнула:

– У-у, какой ты сильный! Кошкам и то понравилось, как ты меня схватил. И Вербене тоже.

Золт словно впервые за весь вечер заметил ее длинные голые ноги, тонкие трусики, легкую красную майку, которую она еще и подняла, обнажив плоский живот. Пышные налитые груди на стройном торсе казались еще пышнее, а под майкой отчетливо проступали острые соски. Словно впервые увидел Золт эту гладкую кожу, ощутил этот залах.

Точно гной из лопнувшего внутри нарыва, по телу разлилось отвращение. Золт отпустил сестру. Обернулся. Кошки как ни в чем не бывало лежали на прежнем месте и таращили на него глаза. Выходка Золта на них никак не подействовала – верный признак, что и Лилли ни капельки не испугалась. Значит, ее дразнящая улыбка, вспышка похоти, которой она ответила на его вспышку ярости, были ненаигранными.

Вербена обмякла, уронила голову и по своему обыкновению не смотрела брату в глаза. Но на губах у нее брезжила улыбка, а средним пальцем левой руки, лежавшей между ног, она лениво водила вокруг раздвоенного бугорка, который темнел под тонкой материей. Нетрудно догадаться, что нездоровое вожделение Лилли передалось и ее сестре.

Золт отвернулся и поспешил прочь, стараясь все же, чтобы его уход не выглядел как бегство.

Только в пропахшей духами материнской спальне, в окружении ее вещей Золт почувствовал себя в безопасности. Первым делом он запер за собой дверь, Трудно сказать, от кого он запирался. Не сестер же ему бояться. Их надо не бояться, а жалеть.

Он присел в кресло-качалку Розелль и стал вспоминать детство, когда он, бывало, сворачивался на коленях у матери и мирно посасывал кровь из надреза, который она делала у себя на пальце или на ладони. Однажды – увы, лишь однажды – она дала ему напиться крови из неглубокой раны на груди, и он вкушал материнскую кровь точно так же, как другие дети вкушают материнское молоко.

В ту пору ему было пять лет. Она сидела в этой самой спальне, в этом самом кресле. Семилетний Фрэнк спал в своей комнате в другом конце коридора, а близнецы, которым едва исполнился год, – в колыбельке в спальне напротив материнской. Все спят, а они с матерью вдвоем. И от этого ему казалось, что он у нее самый любимый, самый родной. Только с ним она делится благодатной влагой, текущей у нее в венах и артериях. Это святое причастие свершалось втайне от всех.