Вампир Лестат - Райс Энн

Габриэль, должно быть, уже в джунглях Африки.

Время от времени на руинах появляются смертные. Чаще всего здесь прячутся воры. Они чересчур много болтают на своем непонятном наречии. Все, что мне необходимо сделать, это заставить себя уйти еще глубже в песок, отстраниться от самого песка, который меня со всех сторон окружает, и тогда я перестану их слышать.

Неужели я действительно оказался в ловушке?

Сверху доносится запах крови.

А вдруг они – моя последняя надежда? Эти двое, расположившиеся на ночлег в заброшенном саду. Вдруг именно их кровь заставит меня подняться, заставит шевелиться и работать ужасными на вид, похожими на звериные лапы руками?

Но при виде меня они умрут от страха, и я даже не успею напиться их крови. Какой позор! Ведь, по слухам, я всегда был прекрасным юным дьяволом. Но только не сейчас.

Иногда мне казалось, что я вновь разговариваю с Ники.

«Теперь я не чувствую боли, и меня не мучает сознание собственной греховности», – говорит он.

«А что вообще ты чувствуешь? – спрашиваю я. – Или твоя свобода и состоит в отсутствии способности чувствовать? Ни горя, ни жажды, ни радости, ни восторга?»

В такие минуты мне казалось примечательным, что наше понятие о небесах всегда связано с восторгом. Небесные радости! А понятие ада всегда тесно ассоциируется с болью. Адское пламя! Следовательно, полное отсутствие каких-либо чувств вовсе не означает нечто очень хорошее?

Может, хватит думать об этом, Лестат? Или ты действительно готов терпеть поистине адские муки от нестерпимой жажды, только бы не умереть и не впасть в полное бесчувствие? По крайней мере, ты испытываешь желание напиться крови – горячей, доставляющей истинное наслаждение каждой клеточке твоего тела! Кровь!

Сколько еще эти смертные собираются пробыть здесь, в моем заброшенном саду? Ночь? Или две? Я оставил скрипку в том доме, где жил. Я должен забрать ее и подарить какому-нибудь юному смертному музыканту, кому-то, кто…

Благословенная тишина! Слышится только пение скрипки. Белые пальцы Ники прижимаются к струнам, смычок скользит и блестит в лучах света, а на белых лицах бессмертных марионеток застыло выражение не то восторга, не то безразличия… Кажется, с тех пор прошло целое столетие. Парижане поймали бы его. Ему не следовало самому входить в тот костер. Возможно, они поймали бы и меня, хотя едва ли.

Нет, для меня нет и не будет на этой земле поляны ведьм.

Он продолжает жить в моем сердце. Какая благочестивая человеческая фраза! А какова эта жизнь? Я сам не рад, что живу. Что же означает: жить в чьем-либо сердце? Ничего. Во всяком случае, мне так кажется. Ведь на самом деле тебя там нет.

В саду бегают кошки. Я чувствую запах кошачьей крови.

Нет уж, спасибо! Уж лучше я буду страдать от жажды и в конце концов превращусь в пустую зубастую скорлупу!

7

В ночной тишине послышался звук. Что-то он мне напоминал…

Детство… Улица нашей деревни… Итальянские комедианты идут по главной улице, объявляя о представлении, которое будет дано вечером с платформы их раскрашенного вагончика. Их шествие сопровождается медленными ударами в большой барабан, и грохот его разносится далеко по округе. Это тот самый барабан, в который бил я, проходя по улицам города в те счастливые дни, когда сбежал из дома и присоединился к труппе.

Однако эти звуки были гораздо громче. Они больше походили на пушечную канонаду, эхом разносящуюся по дорогам и горным тропам. Они заставили меня затрепетать. Я открыл глаза. Вокруг была кромешная тьма, а звуки все приближались.

Их ритм совпадал с ритмом шагов. Или с ритмом биения сердца? Они заполнили все вокруг.

Грохот, казавшийся мне зловещим, раздавался совсем близко. Однако в глубине души я сознавал, что на самом деле никакого грохота нет, что ни один смертный не может слышать эти звуки, что они вовсе не заставляют дрожать фарфор и стекла в домах и разбегаться в страхе окрестных котов.

Египет погружен в тишину. Она царит в пустыне по обоим берегам великой реки. Не слышно было ни блеяния овец, ни мычания коров, ни тихого плача женщины.

И все же звуки буквально оглушали меня.

На миг мне стало страшно. Вытянувшись, насколько это было возможно в моем земляном убежище, я начал лихорадочно скрести пальцами почву, чтобы выбраться на воздух. Ослепший и совершенно невесомый, я постепенно выплывал наверх и вдруг почувствовал, что мне трудно дышать. Я не в силах был даже крикнуть, а мне казалось, что своим криком я мог бы сокрушить окна во всей округе, вдребезги разбить хрустальные бокалы, все до единого стеклянные предметы.