Дети вампира - Калогридис Джинн

Но я не допускал и мысли о любовных интригах за спиной брата. Я не позволял себе верить в ответные чувства Герды, а если у меня возникали подобные мысли, то я старался как можно глубже спрятать их от себя. Брам всегда был добр и честен со мной, даже к моим эмоциональным всплескам он относился вполне терпимо. Поняв, что отец серьезно болен, Брам сразу же взял на себя роль мудрого и заботливого главы семьи. Мог ли я столь коварно его обмануть? Я часто твердил себе: хватит вздыхать о Герде. Нужно смириться с неизбежным. Вокруг немало девушек, и мне наверняка встретится новый предмет обожания.

Но все попытки урезонить себя оказывались тщетными: чем дольше я находился рядом с Гердой, тем сильнее ее любил. За эти четыре мучительных года я не раз мысленно возвращался к моменту нашей первой встречи, когда увидел ее сидящей на полу больничной палаты. Мы словно поменялись местами – теперь я был безумцем, облаченным в смирительную рубашку своих чувств... И наконец то, о чем я так долго мечтал и чего так долго страшился, все-таки случилось.

Отец умер позавчера. Вечером того дня, оцепенев от горя, я сидел в любимом отцовском кресле. Время перевалило за полночь, и, кроме меня, в гостиной не было никого. Мама несла скорбную вахту, сидя возле покойного. Я и не помышлял о сне. Мне было не заставить себя подняться, чтобы подбросить дров в очаг и зажечь лампу. Я сидел, тупо уставившись на мерцающие угли.

Вначале мне показалось, будто я вижу призрак – в гостиной появился белый силуэт. Я решил, что у меня начались галлюцинации, но вскоре узнал в "призраке" Герду. Она шла крадучись, направляясь к каминной полке. На ней была только ночная сорочка. Наверное, я доконца жизни не забуду, как золотистые отблески умирающего огня сквозь тонкий белый шелк нежно осветили удивительно красивую грудь Герды. Жена моего брата взяла бокал, открыла отцовский графин и налила туда портвейна. Затем она повернулась, намереваясь тихо исчезнуть из гостиной.

Заметив меня, Герда вскрикнула и выпустила бокал из рук.

До сих пор не знаю, каким чудом мне удалось вскочить и поймать злополучный бокал. Вино выплеснулось на сорочку Герды и на мою домашнюю куртку. В воздухе повис сладковатый терпкий запах. Спасая бокал, я не заметил, что почти прижался к Герде. Первым моим стремлением было немедленно вернуться в кресло. Но вместо этого я придвигался к ней все ближе и ближе. Я уже слышал, как часто-часто бьется ее сердце. Окружающий мир перестал существовать. Я не видел ничего, кроме глаз Герды. В них не было ни стыда, ни жеманства. Они смотрели на меня простодушно, как глаза животного, которое ждет, когда его погладят и приласкают.

Герда стояла, не шевелясь. Тогда я понял, что мои догадки были верны: она любит меня, как и я ее. Мы замерли, готовые слиться в поцелуе.

Наконец я с величайшей неохотой все-таки отстранился от нее. Задержавшись еще на несколько секунд, Герда побрела с полупустым бокалом наверх.

Трудно описать смятение, наполнившее мою душу. Скорбь по умершему отцу странным образом перемешалась с радостью долгожданной взаимности. В ту ночь я окончательно освободился от чувства вины и поклялся себе: если подобная встреча еще раз повторится, я больше не буду рабом приличий.

Сегодня, после похорон, в дом без конца приходили бывшие пациенты отца, чтобы выразить свои соболезнования. Их принимали мама и Брам, а я отсиживался у себя в комнате, не желая никого видеть. Под вечер поток скорбящих иссяк. Мама заперлась в спальне, а Брам, как обычно, отправился навещать больных. Я опять занял отцовское кресло в гостиной и стал ждать. Серый ноябрьский день за окном незаметно сменили сумерки. Я смотрел на мокрую улицу, на проезжающие кареты и телеги, на аккуратные ряды одинаковых кирпичных домиков, за которыми темнели силуэты ветряных мельниц. Дальше начиналось море. Сидя в этом старом кресле, я не так остро чувствовал боль утраты, ибо оно хранило запах отца и его трубки. На мягкой спинке я нашел светлый, тронутый сединой отцовский волос, а на столике по-прежнему лежал его кисет с табаком.

Я налил себе в бокал портвейна и вдруг понял, почему Герде понадобилось вино. Вкус и запах воскрешали для нее свекра, причем не осунувшегося и скрученного болезнью, каким он был в последние дни перед кончиной, а рослого, веселого, похожего на медведя, любящего жену, детей, пациентов. Его любовь была удивительно светлой, и ее хватало на всех.

Я медленно потягивал портвейн. Сумерки перешли в унылую вечернюю мглу. Улица опустела. В доме стало совсем тихо, если не считать размеренного тиканья дедушкиных часов. Я продолжал пить вино и ждал, пока не услышал мягкие шаги на лестнице. Тогда я встал и поправил дрова в камине.