Князь вампиров - Калогридис Джинн

На лице Грегора опять мелькнул страх. Как-никак, ведь я же Дракула, сын дьявола, отчаянный воин, чья безумная храбрость не знает границ. Однажды ночью я ворвался прямо к Мехмеду в лагерь и этой вот саблей поубивал не менее сотни сонных турок. Что, Грегор, прикидываешь, останешься ли в живых, если сейчас попробуешь напасть на меня?

Едва слышно вздохнув, он спешился, взял коня под уздцы и двинулся по льду. Мы неспешно шли к монастырю. Копыта коней звонко стучали по запорошенному зеркалу льда, поднимая облачка снежной пыли. Так мы добрались до толстой каменной стены, которой я в свое время опоясал остров, превратив скромную монашескую обитель в надежную крепость для хранения казны и сокровищ Валашского государства. Возле стены росли деревья. Их голые ветви бились о каменную кладку, словно умоляя пустить внутрь.

Со сторожевой башни раздался окрик заметившего нас дозорного. Сложив руки чашей, я приставил их ко рту и прокричал ответ. Мы приблизились к самым воротам, и потянулись томительные минуты ожидания. Грегор беспокойно переминался с ноги на ногу. Я намеренно выбрал место у него за спиной. Его поникшие плечи были красноречивее любых слов. Муторно было Грегору. И страшно. Виноватому всегда страшно. Мы стояли молча. Первые снежинки, кружась, падали мне на лицо и, будто холодные слезы, скатывались по щекам.

Наконец ворота заскрипели, поворачиваясь на ржавых петлях. Нас встретили двое вооруженных стражников, которые тут же согнулись в низком поклоне, увидев, что к ним пожаловал сам господарь Валахии. Одному из них я велел отвести наших лошадей на конюшню и распорядиться насчет трапезы для нас, а другому – идти вместе с нами якобы для того, чтобы протопить в покоях. Втроем мы двинулись по замерзшей глинистой дороге мимо высокой сторожевой башни, мимо церкви, к прекрасному дворцу, возведенному в лучшие дни моего правления. В мозгу пронеслась сердитая мысль: Грегор не заслуживает чести переступить порог его дворца, ибо он возведен потом и кровью моих благочестивых подданных. Дворец был для меня святыней, и я знал, что больше никогда его не увижу.

Однако я скрыл свои чувства и вместе с предателем вошел в знакомые покои. В мое отсутствие никому не позволялось здесь жить, а потому везде царил такой холод, что пар от нашего дыхания повисал в воздухе густым туманом. Мы прошли в трапезную. К ней примыкала комнатка размером с монашескую келью. Там было устроено нечто вроде молельни, и стену украшала икона с ликом Богородицы. Стражник – молодой, сильный парень – сразу же принялся растапливать очаг.

Я нарочито медленно снял тюрбан, отстегнул с пояса саблю, затем снял сам пояс и сложил все это поближе к очагу (и к стражнику), жестом велев Грегору последовать моему примеру. Он украдкой взглянул на мое оружие, потом на парня и, наконец, на меня. Грегор трусил и потому мешкал. Может, он и сумел бы убить меня сейчас, но живым отсюда не вышел бы. А Грегор не торопился прощаться с жизнью.

Я вновь подал ему знак, приглашая сесть за старинный дубовый стол (чувствовалось, что собственная трусость утомила его сильнее, чем дорога).

– Грегор, друг мой, – начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал искренне и дружелюбно. – Хочу поведать тебе, зачем мы столь спешно покинули Бухарест и прискакали сюда. Видишь ли, мне понадобились... деньги. Вот я и пустился в путь, дабы пополнить запас. Даже в стенах Куртя Домняски я мало кому могу доверять. Сам понимаешь, почему я ни словом не обмолвился, куда и зачем мы едем. Вскоре мы двинемся назад, а пока давай отдохнем и подкрепимся.

Так оно и есть! Глаза Грегора жадно заблестели. Теперь ему будет не дождаться, когда мы станем возвращаться и окажемся в Валашском лесу... Не дождется.

Вскоре дрова разгорелись, и в трапезной потеплело. Стражника я оставил при нас. Седобородый старик-монах принес угощение: холодную жареную курицу, хлеб, сыр и кувшин со сливовицей. Почти беззубым ртом он прошамкал приветствие. Надо сказать, старик достаточно проворно прислуживал нам за столом, наливая сливовицу в бокалы. Удивительно, что его сморщенные, пергаментного цвета руки со вздутыми синими жилами и скрюченными пальцами совсем не дрожали. Удерживая тяжелый кувшин, он не пролил ни капли. Но еще больше мне понравилось, что этот монах совершенно не выказывал страха. Он не сгибался в три погибели перед грозным повелителем, а держался с молчаливым достоинством. Поведение старика разительно отличалось от многих глупцов из моего окружения, угодливо заглядывавших мне в рот. Возможно, отчужденность монаха объяснялась моим вероотступничеством. (Я несколько лет провел в Венгрии под домашним арестом. Единственным способом завоевать доверие короля Матьяша^[2] и вернуть свой трон было обращение в католическую веру. С моей стороны это явилось не более чем политическим шагом. В Турции, например, я был вынужден расстилать молитвенный коврик, становиться на колени лицом к Мекке и молиться Аллаху. Однако народ не простил мне предательства «веры отцов».)