Гонец из Пизы - Веллер Михаил

Он взял поданную лакеем свежую салфетку и расправил.

– Прошу великодушно простить. Сорвалось.

Пожевали в молчании.

– Так уж запомните мои просьбы, господин капитан первого ранга. А упомянутого матроса вам лучше всего следует сдать в дисциплинарные роты. Там… вопрос с ним решится сам собой. Уверяю вас, это будет высшее человеколюбие.

И только Иванов-Седьмой оставался в полном неведении относительно всего, что творилось кругом. Государственные думы обустройства России гнели его. Он уже видел себя советником нового главы государства и вручал ему свой путеводный труд.

Я решил, – старательно писал он, – без посредников – коротко и ясно – рассказать, что думаю про нашу сегодняшнюю жизнь и что надо сделать, чтобы она стала лучше.

О наших проблемах. (Сомнения по поводу истории с куртками все еще жгли его и просились к обобщению.)

Для гражданина России важны моральные устои, которые он впервые обретает в семье и которые составляют самый стержень патриотизма. И задача лидера – настроить на общие цели, расставить всех по своим местам, помочь поверить в собственные силы.

Наша первая и самая главная проблема – ослабление воли. Потеря государственной воли и настойчивости в доведении начатых дел. Люди не верят обещаниям власти, а власть все больше теряет лицо. Люди не могут рассчитывать ни на силу закона, ни на справедливость органов власти. Только – на себя. Тогда зачем им такая власть?

Иванов– Седьмой вспомнил о схватке с бандитами и стал писать:

Яркий пример такого застарелого зла – преступность. Но стоило нам вступить в прямую схватку с бандитами, разгромить их – и сделан реальный шаг к верховенству права, к диктатуре равного для всех закона.

Но ведь этого нельзя было сделать, сидя в Москве и сочиняя очередные программы по борьбе с преступностью. Надо было принять вызов на поле противника и именно там его разгромить.

Еще одна большая проблема. Нам сегодня, как воздух, нужна большая инвентаризация страны. Мы очень плохо представляем себе, каким ресурсом сегодня владеем. (Последний тезис восходил к впечатлениям от раздачи танкера с соляркой.)

Он задумался. Избыток проблем настраивал на удручающий лад. Чтобы избежать этого, он по размышлении решил заменить их на слово приоритеты. В самом этом слове содержалось что-то волевое, показывающее, что проблемы уже решаются.

И с новой строки вывел покрупнее:

О наших приоритетах.

Наш приоритет – побороть собственную бедность. Надо самим себе однажды сказать: мы – богатая страна бедных людей.

Воспоминание о пенсионерах в Вытегре породило абзац:

Возвратить им положенный долг – уже не просто социальная, но в полном смысле политическая и нравственная задача.

Бой на рынке лег в основание строк:

Наш приоритет – защита рынка от незаконного вторжения, как чиновного, так и криминального.

Наш приоритет – это возрождение личного достоинства граждан во имя высокого национального достоинства страны.

Наш приоритет – строить внешнюю политику исходя из национальных интересов собственной страны. Надо признать верховенство внутренних целей над внешними.

У нового поколения появился великий исторический шанс построить Россию, которую не стыдно передать своим детям.

И завершил свою мысль так:

Объединив усилия, мы все насущные задачи решим – одну за другой.

Объединение усилий следовало как-то подчеркнуть, обосновать общностью цели, и после мучительных поисков и сомнений она была обозначена так:

О нашей общей цели.

Если искать лозунг для моей позиции, то он очень простой.

Это достойная жизнь. Как вижу нашу жизнь и я сам, будучи русским человеком.

Желудок сегодня давал себя знать, поэтому Иванов-Седьмой отхлебнул принесенного с завтрака киселя и запил его разведенным порошковым молоком. Он углубился в видения достойной жизни, как видел ее сам, принявшие под влиянием этих напитков какие-то фольклорные образы, когда мысль его была отвлечена тяжелыми шагами по карапасной палубе.

Шаги близились, и звучали так, как могли бы звучать размеренные удары металлического или каменного груза по металлу. Так мог бы шагать Каменный Гость.

Дверь каюты отворилась, и в нее боком, пригнувшись, втиснулся огромный человек, сплошь закованный в железные латы. При рассмотрении это оказались не латы, а сплошное чугунное литье. Местами чугун позеленел от атмосферных окислов и всякой дряни и даже был кое-где засижен буро-белесыми отметками голубей.

– Здрав будь, боярин, – сказал этот человек-статуя, распрямляясь и упершись навершием чугунного шлема в потолок каюты. Голос его не гудел чугуном, как можно было бы ожидать, а прозвучал неожиданно тонко и с заметной простудной гундосостью.

– Здравия желаю, – машинально ответил Иванов-Седьмой, привставая и пятясь, и с недоверием покосился на кисель.

– Слово и дело к тебе государевы, – без предисловий приступил статуеобразный гость и потрогал рукой стул. Стул развалился. – Не господская у тебя мебель. Ладно. Постоим.

– Вы… кто? – пробормотал Иванов.

– Я? – немного удивился гость. – Юрий. Князь. Долгая Рука погоняло имею. А ты, стало быть, тот дьяк, что новому князю программу пишет?

Иванов– Седьмой впервые в жизни перекрестился. Князь Юрий посмотрел по углам и также перекрестился на портрет каперанга Егорьева, висевший над книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил, что перекрестился он двоеперстием.

– А… откуда вы знаете… про меня? – продышался он.

– Вои морские на лодье твоей сказывали. Однако дело слушай. Мне вот памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было дело, чудь жила. Но это не в счет.

– Так точно!

– Это не твоего ума дело – точно либо не точно. Князь молвит – стало быть, точно. Еще вперед сказывать станешь – удавлю.

Иванов– Седьмой взглянул на чугунную рукавицу и изъявил согласие и покорность движением век.

– Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет. С конем неладное вышло.

Князю подобает на кобыле ездить. Резвость у нее не меньше. А скакать может дольше. И нрав ровнее. В дозоре на жеребца не заржет, ворогу не выдаст. И в сече на жеребца не отвлечется. А конь может. Потому – кобыла.

А сладили коня. Меня не спросили. Смерды!… Ладно. Конь так конь. Что делать. Конь могутный. Хотя стать тяжкая, а в бабках тонок. И в шаге неходок. Неразумен, не понимает ничего. Но ладно.

Поставили памятник. Народишко сбежался. Сняли покрывало. А народишко за животы похватался и надсмешки строит. Хер, говорят, у жеребца большой. И ятра большие. Снизу им хорошо видать.

Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер и ятра? Что сие значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и ятра показывает? Властным людям и граду их стольному? Мастера в застенок сволокли. Там и помер. А ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что ежели жеребца обхолостить – кобылы из него все одно не будет. Им все едино, а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!

– Негодяи! – как бы не сдержавшись, вознегодовал Иванов-Седьмой, показывая, что никак не может такого стерпеть.

– Хер тот чугунный с ятрами человек один тайно купил, что диковины собирает. На особом столе в дому его лежит, – князь развел руки, показывая размеры экспоната. – К тебе и дело: вернуть его надобно. Сделать все обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем порядка, ни прибытка, ни почету, покуда конь под князем холощен, а сам князь в позоре. Меня понял?

– Так точно! – выпалил Иванов-Седьмой. – Понял! понял! – поправил он себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.

– То-то, что понял. Человека того найдешь и все, что надобно, сделаешь. А то мне тоже отрады нет зрить, что кругом деется, въезжаешь, братан? Ну, ступай, проводи меня к коню.

Увидев свой корабль на месте, Ольховский испытал непередаваемое облегчение.

Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню, сосредоточенного на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то ядра неправильной формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он старался держать их подальше от себя, и после каждого долго отряхивал брезентовые рукавицы. Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и как бы полуразваленных чугунных кругляков.

Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.

– Это что? – поинтересовался он.

Груня выпрямился и вытер лоб.

– Товарищ командир! – губы его запрыгали. – Разрешите обратиться!

– Не обратиться, а доложить на вопрос.

– Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?… меня?… Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.