Гонец из Пизы - Веллер Михаил

Стихи рождаются в душе, но происходят из жизни, – сказал он себе и задумчиво посмотрел на жизнь. Жизнь на Авроре наблюдалась в иллюминатор. Там действительно бежал солдат, и довольно быстро. Но торговцы настигали. В руке солдат зажал блок сигарет. Дистанция сокращалась, и бой, похоже, предстоял вскоре. Мысленно солдат наверняка стрелял, но ему мешало отсутствие автомата.

Словно прирос к руке солдата автомат, – застрочил Иванов-Седьмой. – Всюду врагов своих заклятых бил солдат!

Торговцы догнали солдата и принялись бить. Поэт отвернулся.

Не было бы счастья, да несчастье помогло, горько вздохнул он. К поэзии летописец обращается от беспомощности. Когда по какой-либо причине не может (или не хочет) изложить события честной прозой.

А события последнего времени поставили Иванова-Седьмого в тупик. В поисках выхода из тупика искусство попробовало опять принадлежать народу. Отчаявшийся автор обратился к аудитории: господа, чего вы хотите? Как правильно? Что вам видится?

Кубрику виделось примерно так:

Сводный отряд добровольцев Балтфлота (семьсот человек, полный экипаж) прибывает на Аврору. В баталерке всем раздаются черные кожаные куртки, а в оружейке – маузеры. Грузовики экспроприируются прямо на улицах. Правительство арестовывается, шпионы, вредители и олигархи расстреливаются. Летучие отряды матросского гнева захватывают телевидение, радио, редакции газет, вокзалы, аэропорты, банки. Объявляется о смене власти. Спешно проводятся честные всеобщие выборы. Но диктатора на первые лет пять назначим сами. И – дембель всей команде. Денежное вознаграждение – и по домам!

Кают– компания, в силу возраста и образования, была вдумчивее и обстоятельнее:

Людьми, конечно, пополниться. И озаботиться современным оружием. Решительным штурмом захватить Лубянку (нужны огнеметы). И одновременно – здание Министерства обороны. Директора ФСБ и министра обороны брать ночью, в постелях, живьем. Под пистолетом они отдают приказы дзержинской дивизии, или как ее сейчас, Таманской и Кантемировской: не вмешиваться. Президент, правительство, Дума, Останкино – хватит по одному штурмовому взводу.

После этого все разводили руками, матерились, смеялись и добавляли:

– Но это – в нормальной стране! Прошло бы – на голубом глазу. А в этом сумасшедшем доме – сам видишь, разве можно что-нибудь планировать?!

Иванов– Седьмой впал в ступор, затворился у себя и стал писать стихи: Умом Россию не понять, аршином общим не измерить, какой пассаж, едрена мать, во что же нам осталось верить? Родина-мать проглотила аршин, тужится мальчик на судне один. Политическая воля, нет уж дней тех сладких боле, где под каждым нам кустом был готов и стол, и дурдом: воля волей, коли сил невпроворот, а если наоборот, шпрот вам в рот? Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля, когда б на то не Божья воля – мы б не вошли в Москву ни во сне, ни наяву, сами еле на плаву, драть кремлевскую братву. Сегодня мы не на параде, все вы бляди!

– Да вы никак нахрюкались! – удивился вестовой, расталкивая его к обеду.

– Что-о?!

– Виноват. Я хотел сказать: наклюкались.

– Такова пa-a-ээоу!эть-тическая жизнь… – заплетающимся языком выговорил Иванов-Седьмой, борясь со спазмами.

Обед был прерван транслированным воплем сигнальщика:

– Мужики-и! Вы телевизор смотрите?!!

Резко бросили жрать и включились в политику.

На балконе Белого дома махал кулаком и мегафоном генерал Макашов. Со своим породистым носом на усатой шайбе он походил на карточного короля в камуфляже, ловко вынутого из рукава. Высовываясь над пластиковым щитом, которым прикрывал его автоматчик, он выбрасывал в толпу внизу:

– Не будет вам больше! Ни мэров! Ни сэров! Ни пэров! Ни херов!

Толпа одобрительно ржала и горела рвением.

– А что будет? – вдумчиво спросил Шурка.

– Херы-то чем ему мешают? – удивился Вырин. – И как понимать, что их больше не будет?

Мегафон перехватил вкусно-мужиковатый усач Руцкой.

– Тоже мне, воевода, – презрительно сказал Колчак. – Комполка – он и есть комполка. Подполковник. Авиатор. Его дело что? – взлет-посадка, убитых списать. Полез…

– Мужчины, служившие в армии, сейчас получат оружие! – командовал Руцкой. – Машины стоят у здания мэрии. Товарищи – колонной двигаться к Останкино и захватить этот очаг заразы!

– Что у нас за национальная страсть захватывать очаги заразы, – сказал Колчак. – И так мало, что ли. Жадность фраера погубит.

– Погодите, – сообразил Ольховский. – Что за хренотень… Я ведь это уже помню!

– Все помнят, Петр Ильич, – ответили ему. – Ничто не ново под луной. Не обязательно забывать старое, чтобы оно стало новым.

С крыш защелкали снайперы.

Движение у Белого дома приобрело характер ошпаренного муравейника. Какой-то мужик потащил в кусты огромный старинный телевизор.

По другому каналу Горбачев в светлой курточке вместо пиджака долго думал и сообщил:

– Процесс пошел.

– Ешкин кот, без вариантов пошел, – подтвердила кают-компания. – Но почему такая походка?

Армейский грузовик высадил двери Останкино. Грохнул гранатомет. Автоматные очереди с визгом рикошетили от стен. Зрители переживали с балконов.

– Бондарчук, – проговорил Беспятых. – Спорю – Бондарчук.

– Что – Бондарчук?

– Ставил массовки. У него за них Оскар был.

– Для Бондарчука слишком мало народу, – авторитетно заявил доктор.

– А ты убитых посчитай… киновед.

Ольховский вернулся в кают-компанию как раз к моменту, когда Черномырдин повторял свой гениальный лозунг девяностых:

– Хотели как лучше, а вышло как всегда.

– Учитесь, братцы, – назидательно обратился Колчак, – как не надо делать переворот.

– Как не надо – у нас знатоков до фига. А вот как надо?

– Как надо?! Пойди и посмотри в зеркало. Можешь посмотреть на меня.

– И что я увижу?

– Погоди чуток… увидишь!

Ольховский упал на свой стул в первом ряду перед телевизором и простонал:

– Всех обзвонил… Ну нигде под нашу систему нет – ни прицелов, ни таблиц стрельбы. Ах, твою мать… Орудия есть, снаряды есть… Река замерзла, самим не подойти… кто мог знать! Буксиры на приколе, в порту никто трубки не берет. Засадили бы по Белому дому, так ведь не видно его отсюда… как стрелять?

– Да бросьте, Петр Ильич, – успокоил Мознаим. – Чего зря средства расходовать? Давайте я через военный коммутатор танкистам в Кантемировскую позвоню, они-то могут подойти.

– А! Беги звони, быстро!

Колчак оказался прав – чуток погодили и увидели, как надо.

– Тельняшки!… – все приподнялись со стульев, вперились.

– Десантура.

– Ни фига! У них светло-голубые. А у этих темно-синие!

– Морпехи!

– Робя – наши!!!

Когда от Белого дома пошел черный дым, а сноровистые парни в тельниках под распахнутыми комбезами приступили к зачистке Москвы, авроровцы перевели дух. Поскольку в чрезвычайных обстоятельствах годятся только чрезвычайные средств, большой переворот был ознаменован большой пьянкой.

– Что такое ж-ж-жесткая з-з-зачистка? – приставал ко всем Кондрат. – Это когда столица бл-л-лестит, как у кота яй-яй-яй… Яй-яй-яй, как мы все-таки все сделали!

– Ребята, кому еще пирожков? – кричал распаренный Макс в амбразуру камбуза, выстукивая от возбуждения чечетку. Когда он выскакивал, рискуя простудиться, охолонуть на палубу, по городу была слышна стрельба. Он прикидывал, насколько близок уже собственный ресторан: явно освобождались вакансии.

Шурку почтили приглашением за офицерский стол.

Колчак встал с тостом. От выпитого он только бледнел.

– Все, – сказал он. – Теперь у Путина развязаны руки. Процесс принял необратимый характер. Наведение порядка – это лавина. Кто видел лавину? Неважно. Я тоже нет. Теперь увидим.

Он посмотрел по сторонам, как бы ожидая увидеть лавину, сурово кивнул и стал ловить ускользнувшую мысль. Мысль не давалась, и он поймал другую.

– Шурка! Трансляцию включи! Что? Так протяни! Быстро! Понял? Товарищи матросы и старшины! Товарищи мичманы и офицеры! Генералам и адмиралам – молчать, когда я говорю! Пацаны. Мы сделали. Я горжусь вами. С такой командой… в огонь и в воду! я готов хоть сегодня объявить войну Америке. Но этого мы делать не будем. Потому что на хера. Мы пришли. Вопреки всему. И спустили камень с горы. Не посрамили. За флот! За народ! За справедливость и за нас! Ура!

Он выпил и хлопнул фужер об пол. Остальные последовали. Шурка подумал, что хорошо бы сделать так и на камбузе, но там пили из эмалированных кружек.

– Товащщ командир, – обратился он, стараясь не покачнуться. – А стр-релять сегодня, значит… бум?

– Бум-бум, – подтвердил Ольховский, младенчески улыбаясь и беззаботно проливая пиво на ковер.

– З-зачем?…

– А как же! Раз мы здесь.

– На всякий случай, – сказал Колчак. – Мало ли что. Не повредит. Лейтенант! Спит, сволочь… слабак. Смотрите, господа офицеры. Флот – это вам не философия.