Рено, или Проклятие - Бенцони Жюльетта

– А мы сделаем еще кое-что. Ты сможешь развести огонь? С помощью кремней?

– Конечно! Вот увидишь!

Василий поколдовал с камнями, с деревянным кругляшом, который нашел неподалеку, кучкой сухого тростника, и тростник вскоре задымился, а потом над ним показался язычок пламени. Мальчик подкладывал в огонь сухой тростник, а Рено, чувствуя, что голова у него кружится, держал на огне клинок кинжала. Постепенно клинок раскалился, и тогда Рено сунул в рот тростинку, стиснул ее изо всех сил зубами и приложил раскаленную сталь к ране. Боль была такой, что он потерял сознание…

Сознание вернулось к нему, но вместе с жаром лихорадки, заслонившей от него реальность пеленой кошмаров. Он видел своих больных товарищей, умирающих в лагере под Эль-Мансурой, снова хоронил приемных отца и мать, на его глазах погибал Робер д’Артуа и прощался с жизнью изможденный приступами желудочной болезни король. Рено опаляло пламя большого костра, среди языков которого мучилась женщина, он старался уверить себя, что это Флора, но с ужасом узнавал Маргариту… Гримасничая, окружали его демоны, уродливые исчадия ада, Рено корчился от ужаса и отвращения, но сил убежать от них у него не было. Иногда ему становилось легче, и он пил воду из прохладного ручья. Потом чувство облегчения стало наступать чаще, а языки адского пламени, в котором, ему казалось, он будет гореть вечно, стали отдаляться.

Однажды утром Рено услышал крик пеликана и открыл глаза. Он увидел, что лежит на куче сухого тростника возле стены, над ним – выступ крыши, но дальше простиралось голубое небо. Он приподнялся, сел, отбросив козлиную шкуру, которой укрыла его неведомая рука, и понял, что он один в полуразрушенном доме и что солнце уже высоко. На секунду он растерялся, не понимая, как здесь оказался… Но как только он увидел свою ногу, тщательно замотанную куском ткани и так крепко завязанную, что он даже не смог развязать узел, память к нему вернулась. Тут в комнату вошел Василий. Увидев Рено сидящим, он от изумления едва не уронил кувшин, который держал в руках.

– Ты выздоровел? – спросил он, и в его голосе звучало тоскливое недоверие, а не радость. – Ты правда выздоровел?

– Похоже, что так. Я сильно болел?

– Ужасно. Мы уже не верили, что ты справишься с болезнью.

– Мы? А кто это – «мы»? Ты тут не один?

– Слава Господу, нет. Без помощи одного здешнего пастуха я мало что мог бы сделать. Он услышал твой крик, когда ты прижигал укус, и пришел узнать, в чем дело. Я сказал, что мы сбежали от мамелюков, что ты мой брат, и он мне помог. Он принес тебя сюда и приходит к нам время от времени со своими козами, хотя мы с тобой далеко от его хижины. Он поит тебя козьим молоком, и с утра я пошел за ним, но не был уверен, что застану тебя живым. Вчера Мурад, так зовут пастуха, сказал: если ты переживешь эту ночь, то, может, и останешься в живых. Ты ее пережил! Если бы ты знал, как я рад!

С чувством живейшей благодарности Рено потрепал Василия по кудлатой головенке.

– Поверь, я тоже очень рад. И очень тебе благодарен. Давно я тут?

– С неделю, наверное.

– Боже мой! А мое поручение?

Рено рванулся, собираясь встать, но Василий удержал его.

– Сиди спокойно! Сначала посмотрим, что с ногой.

– К черту ногу! Ты забыл, что сказал король? Я должен предупредить королеву, сказать ей, что Дамьетта…

– Жена твоего короля еще здесь, – сообщил хриплый голос, – и Дамьетта пока еще тоже принадлежит ей…

На пороге стоял пастух. Странная фигура – в козьих шкурах с седой бородой, когда-то он, должно быть, был высокого роста, но годы согнули его, он опирался на посох с загнутым верхним концом. На заросшем бородой лице с густыми мохнатыми бровями выделялись удивительно живые блестящие черные глаза, они были похожи на агат и удивляли своей молодостью. Еще удивительнее было то, что пастух свободно говорил на франкском наречии. Поглядев на изумленные лица Рено и Василия, пастух рассмеялся:

– Да, молодой человек, я тоже приехал из Франции, но только очень давно. Еще в те времена, когда мессир Жан де Бриенн стал королем Иерусалима, а я сражался здесь за Дамьетту. Я тоже был ранен, и одна женщина, здешняя крестьянка, выходила меня, и я остался с ней. Десять лет тому назад Нил, разлившись, унес ее вместе с нашим домом. Я долго горевал, она была мне хорошей женой, и не стал строить нового дома. Так и живу бродягой со своими козами. Но, похоже, тебе стало лучше?