Роковая дама треф - Арсеньева Елена

На простой люд, разумеется, весть о войне обрушилась как гром с ясного неба: это тебе не турку или пана идти бить бог весть в какие пределы – ворог сам заявился непрошеный, всем миром надобно подниматься! Господа же, читающие газеты, открытия военных действий ожидали уже несколько месяцев. Особенно после того, как по личному приказу Наполеона были расстреляны два чиновника военного министерства Франции, которые в пустынных местечках Елисейских полей частенько встречались с полковником Александром Чернышевым, флигель-адъютантом русского императора. Оба чиновника, подкупленные за триста тысяч франков, сообщали Чернышеву сведения о численности, составе и передислокациях наполеоновской армии. Чернышев, предупрежденный некоей дамою (он был непревзойденным угодником прекрасного пола), успел уехать из Парижа, а незадачливые шпионы были казнены. На другой же день во всех парижских газетах появилась торжественная статья об этом событии, весьма обычном во все времена и у всех народов, но в заключениe статейки наносилось тяжкое личное оскорбление русскому императору. В Париже, как и в Санкт-Петербурге, все знали, что статья редактировалась самим Наполеоном, и уже не сомневались более, что война с Россией решена окончательно.

Князь Алексей Михайлович считал столкновение неизбежным еще весной, и вот наконец, после нескольких месяцев изнурительного ожидания, это предгрозовое напряжение разрешилось… а все-таки с тех пор, как свет стоит, не бывало такого, чтобы известие о войне с сильным и опасным неприятелем кому-то доставило удовольствие! Читая рескрипт императора Александра о том, что Наполеон перешел Неман, многие женщины, а среди них и княгиня Елизавета, не могли сдержать слез. Церкви с утра до вечера заполнял народ, хотя в эти дни не было престольных праздников, молились с усердием, какого Ангелине не приходилось еще видеть, почти все, не таясь, плакали.

Ангелина прилежно, до боли в руке и спине, обмахивалась крестом и отвешивала поклон за поклоном, хотя по сердцу, по натуре ей было бы не просить, а делать. Нынче на паперти, проталкиваясь в переполненную церковь, услышала, как две бабы шептались: мол, издревле от моровой ли язвы, от коровьей ли смерти, от чумы, от другой какой напасти бабы ночью, тайком впрягаются в плуг и опахивают деревню… вот бы, мол, всем российским бабам опахать державу от басурманской чумы, от набега! И Ангелине враз представилась невообразимо огромная Россия, вдоль границ которой, освещенные туманною луною, тянутся вереницы запряженных в плуги простоволосых, в одних рубахах, а то и вовсе нагих русских баб, старых и молодых, одна из которых мерно стучит в сковороду чугунным пестом, разгоняя злую, нечистую силу. Ангелине захотелось сделаться одной из таких деревенских баб, которые каждым шагом своим спасают Отечество… Эх, неосуществима сия мечта, ну а смелая мечта нового знакомца – Фабьена – и более того. Бывши по рождению французом, он вместе со многими своими соотечественниками поступил в вечное России подданство, а потому, непременно желая принести себя на алтарь новому Отечеству, намерен был отправиться в ставку главнокомандующего Барклая-де-Толли – просить, чтобы его послали парламентером к Наполеону. Фабьен решил, подавая бумаги императору французов, всадить ему в бок кинжал.

– Думаю, он хочет это сделать из желания приобрести историческую известность, хоть бы вроде Равальяка [35]! – усмехнулась княгиня Елизавета Васильевна, которая, бог весть почему, относилась к политесному [36] французу скептически. Алексей же Михайлович был к молодому графу весьма расположен – трудно не оказаться расположенным к человеку, почти что спасшему тебе жизнь! – и, покоренный его обаянием, смягчил свое неприязненное отношение ко всем французским эмигрантам. Впрочем, с каждого эмигранта бралось торжественное обещание: «Я, нижеподписавшийся, сею клятвою моею объявляю, что, быв непричастным ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю правление тамошнее незаконным и похищенным, умерщвление короля Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают, обязуюсь прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе, с восстановлением законной власти, тишины и порядка, последует высочайшее на то разрешение», – что, как полагал князь Алексей, сделало французов полноправными и законопослушными российскими подданными. И хотя большинство из них по-прежнему исполняли должности гувернеров, чтецов, капельмейстеров, лакеев, камердинеров, поваров, садовников, модисток, камеристок и компаньонов, невзирая на чин и титул, – встречались среди них и люди почетные, ведущие жизнь, вполне достойную настоящего дворянина. Скажем, был в ту пору в Нижнем губернский стряпчий (государственный чиновник по надзору за судебными делами, позднее – прокурор) Франц Осипович (понятно, отчество получил уже в России) Массарий – настоящий французский аристократ. Прибыл он в Нижний еще во время консульства Наполеона [37]. Вместе с русским подданством Массарий получил и русское дворянство, поселился в Нижнем Новгороде и очаровал здешнее общество импозантной внешностью, соединенной с изысканными манерами французского петиметра [38].

В скором времени Франц Массарий познакомил нижегородцев с популярной на его родине, в кругах провинциального дворянства, парфорсной охотой – с гончими, когда собаки загоняли зверя до изнеможения. На улицах города стали устраиваться охотничьи потехи – травля собаками лисиц и зайцев, специально доставляемых для этой цели из окрестных лесов, в том числе и из тех, что прилегали к селу Шапкино, которое Массарий купил задешево и дававшее ему ныне немалый доход.

Алексей Измайлов был человеком не бедным – наследство досталось ему преизрядное, да и приданое жены оказалось немалым. Он мог бы жить барином только на доходы с имений, однако старался, чтобы они приносили все большую и большую прибыль, умножая достояние не только владельца, но и его наследников, а оттого не испытывал чисто русского, барского, спесивого презрения к работе, делу, предпринимательству. Он не понимал, почему, например, купечество должно богатеть, наживая, а дворянство – только проживать и, стало быть, беднеть. Он восхищался оборотистым Массарием, который, бежав из Франции натурально в чем был, сделался одним из богатейших людей губернии, владельцем сотен душ. Вдобавок с людей своих трех шкур не драл: несколько лет подряд Массарий выпускал на волю по десятку шапкинских крепостных. Слава о его человечности гремела среди образованного, начитавшегося Руссо и Вольтера дворянства, которое полагало крепостничество болезнью Российской империи. Князь Измайлов к таковым не относился, однако против Массария не злобствовал, называя его затею чудачеством, но смутно чуя в этом доброхотстве какой-то подвох. Так и вышло: Александр I именным указом запретил Массарию его новации, и тут обнаружилось, что ловкач француз давал вольную лишь старикам, увечным, нетрудоспособным, чтобы освободиться от бездоходных ртов… Впрочем, это не уронило его ни в глазах нижегородских дворян вообще, ни князя Измайлова в частности: он лишь посмеялся и подивился предприимчивости Франца Осиповича. Он уважал деловые способности что в русских, что во французах, а потому не мог не упрочиться в своем доверии к рекомендации маркизы д’Антраге, когда увидел, что́ собой представляет салон мадам Жизель.