Бриллиант для короля - Бенцони Жюльетта

— Конечно! Я с тобой совершенно согласен. Да и эти двое получили, прямо скажем, по заслугам. Но сейчас в Сен-Жермене поселилась мадемуазель Леони. Она там своя, хорошо знакома с соседями, и если кто-то может что-то узнать, то это только она. Если бы ты знал, какая это удивительная женщина, — добавил Альбан со вздохом, чем вызвал улыбку Дегре.

— Значит, правда, что из-за этой истории ты лишился кухарки?

— Я лишился друга, и дом без нее стал пустым, несмотря на каждодневные посещения добряка Сенфуэна. Он, похоже, не может прийти в себя из-за исчезновения... мадам де Сен-Форжа.

— А ты?

— Я тоже, — признался Альбан с горечью, — но я получил официальный запрет от нашего начальника искать ее.

— Официальный запрет? Дело серьезное, особенно если запретил сам господин главный.

— Похоже, это его заповедная территория. Мне он объяснил, что речь идет чуть ли не о государственной тайне, и я, участвуя в этом деле, подвергаюсь большому риску. Как будто риск когда-нибудь меня пугал! Как и любого полицейского, я думаю. И еще я знаю, что де ла Рейни говорил об этом с королем.

Дегре не без восхищения присвистнул, помолчал и сочувственно похлопал молодого коллегу по плечу.

— Перестань трепыхаться. Де ла Рейни знает, что делает, и если он решил заниматься этим делом лично, то на твоем месте я бы успокоился.

***

В этот вечер Людовик XIV пригласил весь двор полюбоваться галереей, которая была построена на месте террасы и должна была соединять его покои с покоями королевы. Вопреки этикету, требовавшему, чтобы король появлялся в любом собрании последним, на этот раз Людовик появился первым, вместе с мадам де Ментенон, дофином, дофиной, своим братом и его женой, и занял массивный серебряный трон. Этот трон выносили в самых торжественных случаях, и на этот раз его поставили в дверях Зала мира, напротив которого на противоположном конце галереи находился Зал войны. Придворные столпились вокруг короля, с нетерпением ожидая обещанного зрелища.

Когда слуги распахнули створки дверей, у всех вырвался вскрик восхищения и изумления.

Семнадцать огромных, закругленных сверху окон смотрели в парк, на подсвеченные фонтаны и Большой канал. Напротив каждого окна была арка, и в эти семнадцать арок было вставлено триста шестьдесят граненых зеркал, которые отражали великолепие парка и убранства галереи. Потолок сиял великолепными росписями Лебрена, посвященными победам Людовика ^[13]. С потолка свисали двенадцать хрустальных люстр и две серебряные с каждого края, играя огнями и сияя, словно огромные бриллиантовые подвески. Света и игры люстрам добавляли две тысячи свечей, горевших в серебряных торшерах, жирандолях и канделябрах, украшенных купидонами и сатирами. На паркете из драгоценных пород дерева лежали два белых ковра Савоннери с растительным орнаментом и золотыми солнцами посередине, перекликаясь с белыми с золотой вышивкой занавесями, висевшими вдоль окон. В промежутках между окнами стояли в серебряных ящиках апельсиновые деревья, распространяя вокруг чудесный аромат. Столики, консоли, кресла и табуреты — все было серебряным. А в начале и в конце галереи были установлены четыре статуи из белейшего мрамора — две Венеры и два Аполлона. Каждый входил в эту чудо-галерею на цыпочках, словно в святилище, с ощущением, будто входит внутрь огромного сверкающего бриллианта.

Бриллиантами был украшен черный бархатный камзол короля, а самый крупный мерцал и переливался на его шляпе.

Оказавшись рядом с живым воплощением солнца, брат короля, хоть и был одет в великолепный наряд из перламутрового атласа с пуговицами из розовых бриллиантов, почувствовал потрясение — его даже пронял холодок восторга, и он просто не находил слов. Замерла в восторге и его жена, герцогиня Елизавета, по-детски покусывая палец, она улыбалась во весь рот, счастливая увиденной феерией. Невидимые скрипки господина Люлли услаждали слух чудесной музыкой.

Согласно установленной иерархии, придворные одни за другими подходили приветствовать короля, выражая свое потрясение и восхищение, на этот раз совершенно искренне. Только слепец мог остаться безучастным к подобному чуду. Людовик улыбался, выслушивая похвалы: он был весьма чувствителен к фимиаму, который воскуряли его шедевру.

Внезапно герцог Орлеанский с недоумением сказал: