Обручение на чертовом мосту - Арсеньева Елена

– Свободная была бы? А зачем она тебе, та свобода, та воля? Такой красавице, как ты, везде может житься хорошо, если Бог ума дал. И в неволе неплохо можно устроиться. Да что такое неволя?! Вот расскажу тебе, слышал я однажды, как мужики мои спорили, нужна им воля или нет. Договорились до того, что с этой воли бед не оберешься. Дескать, коли мужик крепостной, значит, подневольный, то и весь предел ему барином четко обозначен. С утра до поздней ночи знает он, что делать: то дров наколоть, то в кузницу марш, то на мельницу, и так во всякий час. Нечего ему голову ломать, что делать, за что приняться. Исполняй наказ барина или управляющего и ешь свой хлеб беспрепятственно. Конечно, как полагается простому человеку, без барских затей, без разных соусов, но ведь ты и есть простой мужик. А коли дадут тебе волю – сам, без старшого изволь все обдумывать. Каждое дельце свое, каждое слово сам обмозгуй. Вот так рассуждают умные люди, а дурочки вроде тебя все к какой-то воле рвутся, словно бабочки на огонь!

– Но ты же сам мне волю обещал, – удивленно сказала Ирена. – Помнишь, в кабинете?

– А, так вот почему ты снизошла к моим мольбам, к моей страсти, – пробормотал Берсенев. – Я-то решил было, глупец, что и ты увлеклась мной, может быть, даже полюбила меня, а ты… а ты просто отдалась мне, как девка отдается. Только те за деньги, а ты…

Не думая, не соображая ничего, лишившись дыхания от ярости, Ирена хлестнула его по лицу.

Берсенев вскочил и некоторое время стоял, наклоняясь над Иреной, неверными движениями пытаясь привести в порядок свою одежду.

– Ну, когда так… – пробормотал невнятно. – Ну, когда так!..

И выскочил вон из залы.

Несколько мгновений Ирена еще лежала на скамейке, а потом кое-как поднялась с нее и заползла в свою каморку за панелями, словно раненый зверь, который заползает умирать в свою нору.

Она была бы счастлива, если бы умерла, но не дали – наступило утро, пришли звать на театры…

Зазвенел колокольчик. Спектакль начался!

– …Позвольте мне сегодня пойти в гости.

– Изволь; а куда?

– В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них именинница и вчера приходила звать нас отобедать.

– Вот! Господа в ссоре, а слуги друг друга угощают.

– А нам какое дело до господ! К тому же я ваша, а не папенькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им это весело.

– Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек…

– …Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями, то не извольте забываться.

– Кто тебя научил этой премудрости? Уж не Настенька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвещение!

– А что думаешь? Разве я и на барском дворе никогда не бываю? Небось всего наслышалась и нагляделась. Однако, болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим…

– Как тебя зовут, душа моя?

– Акулиной…

– …Что вы говорите! Берестовы, отец и сын! Завтра у нас обедать! Нет, папа, как вам угодно: я ни за что не покажусь.

– Что ты, с ума сошла? Давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследственную ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься…

– Нет, папа, ни за что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми… А впрочем, так и быть: я приму их, если это вам угодно, только с уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака удивления или неудовольствия.

– Опять какие-нибудь проказы! Ну, хорошо, хорошо; согласен, делай, что хочешь, черноглазая моя шалунья…

– …Ты был, барин, вечор у наших господ? Какова показалась тебе барышня?

– Да я ее не заметил.

– Жаль.

– А почему же?

– А потому, что я хотела бы спросить у тебя, правда ли говорят, будто бы я на барышню похожа?

– Какой вздор! Она перед тобой урод уродом.

– Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня наша такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею равняться!..

– …Намерен я тебя женить.

– На ком это, батюшка?

– На Лизавете Григорьевне Муромской; невеста хоть куда; не правда ли?

– Батюшка, я о женитьбе еще не думаю.

– Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал.

– Воля ваша, Лиза Муромская мне вовсе не нравится.

– После понравится. Стерпится, слюбится.

– Я не чувствую себя способным сделать ее счастие.

– Не твое горе – ее счастие. Что? Так-то ты почитаешь волю родительскую? Добро!

– Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь.

– Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят, продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю. Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться!..

– …Дома ли Григорий Иванович?

– Никак нет, Григорий Иванович с утра изволил выехать.

– Как досадно! Дома ли по крайней мере Лизавета Григорьевна?

– Дома-с…

– …Акулина, Акулина!..

– Mais laissez-moi donc, monsieur; mais êtes-vous fou?![25]

– Акулина! Друг мой, Акулина!..

…Занавес закрылся. Послышались громкие аплодисменты.

Ирена недоверчиво улыбнулась. Неужели все позади? Неужели отыграли спектакль? Неужели зрителям понравилось? И ее игра понравилась? Она не помнила ни единой своей реплики, ни единого жеста. Она не помнила, как истек этот бесконечный, мучительный час.

– Господа, господа! – радостно закричала Жюстина Пьеровна и тут же прихлопнула рот ладонью, вспомнив, что обращается не к настоящим актерам, а всего лишь к горстке крепостных: – Ах, скорей, скорей, выходите кланяться на аплодисменты!

Занавес распахнулся. Поклоны не были отрепетированы! Лакеи, исполнявшие роли Муромского и Берестова, пали на колени и били лбами в пол, как привыкли с детства. Жюстина Пьеровна конфузливо оглядывалась на них и ныряла в одном реверансе за другим. Матреша и Емеля растерянно кивали – не вполне ловко, пытаясь прибиться друг к другу для бодрости. Ирена вообще не кланялась – стояла столбом, глядя на Берсенева, который шептал что-то на ухо Людмиле Григорьевне. А та заливалась-хохотала, тоже не глядя на сцену…

Занавес закрылся, и Жюстина Пьеровна едва успела отдернуть Ирену, чтобы тяжелые полотнища не задели ее.

Слышно было, как в зале задвигались стулья, раздались шаги, смех. Зрители расходились.

– Пойдем, что ль, переодеваться? – Матреша потянула Ирену за рукав. – Не плачь, ну ты что?!

– А разве я плачу? – Ирена провела рукой по щеке. Пальцы стали мокрыми…

Взгляд Матреши, смотревшей на нее сочувственно, вдруг скользнул в сторону – и лицо ее вытянулось.