Грешная любовь - Медейрос Тереза

— Если бы ты это сделал, то стал бы таким же болваном, как Коннор, тебе это понятно?

Немного смутившись такой резкостью Катрионы, Киран откашлялся, затем полез в карман потертой накидки и вытащил оттуда книгу.

— Некоторые мои парни интересуются, не согласишься ли ты почитать нам какие-нибудь стишки из твоих книжек? Их мало интересуют всякие там поцелуйчики и прочая дребедень. Другое дело, рассказы о боях или убийствах. Конечно, лучше, если убивают англичан, — добавил он, застенчиво улыбаясь. Но в глазах горца сверкнула ненависть.

Едва сдерживая улыбку, Катриона взяла протянутую книгу.

— Мне кажется, я знаю, какие стихи вам прочесть.

Когда Саймон, более часа бесцельно бродивший по окрестным холмам, возвратился к развалинам замка Кинкейдов, ему было чему удивиться. Там, где в давние годы находился большой зал замка, собрались люди, а в центре сидела Катриона. Картина очень напоминала заседание суда.

Поскольку еще несколько десятилетий назад англичане не только разрушили крышу зала, но и снесли все балки, этот суд проходил во внутреннем дворе замка, прямо под открытым небом. За годы запустения природа основательно заявила свои права на то, что некогда люди считали своей собственностью. Густые заросли травы заполонили все трещины в каменных плитах. На северных стенах замка буйно разросся зеленый мох. Через зияющие провалы бывших окон то и дело влетали и вылетали птицы. В полуразрушенном камине весело пылал разведенный кем-то костер.

Расположившись возле огня, Катриона читала вслух для горцев, собравшихся вокруг нее и напоминавших группу грязных и оборванных детишек-переростков. Катриона сидела на большом камне, поджав ноги. На плечах ее красовался извечный плед с узором рода Кинкейдов. Напоминая собой толстый пушистый ковер, на коленях Катрионы расположился Роберт Брюс. Читая, она рассеяно поглаживала загривок любимца, а тот блаженно жмурил в полудреме золотистые кошачьи глаза.

— Подлый изменник, — пробормотал Саймон, останавливаясь в тени от упавшей балки недалеко от освещенного костром места.

Судя по заметно охрипшему голосу Катрионы, «Шерамурский бой», который она читала, был далеко не первым стихотворением в этот вечер. Уэскотт отметил для себя, что ее голос вновь приобрел шотландскую напевность. Не осталось и следа от резкого лондонского акцента. Сейчас каждое произносимое слово звучало очень мелодично.

Саймон изумленно покачал головой. Пестрая толпа грабителей и головорезов жадно вслушивалась в каждую строчку стихотворения. Уэскотт вдруг осознал, что и сам пытается не пропустить ни одного слова боевой поэмы.

Поглядывая на то, как блики огня танцуют на изящном лице Катрионы, забираясь в золотистые локоны, Саймон пытался разжечь в себе ту прежнюю злость, которая погнала его бесцельно блуждать среди холмов.

Каким же он был глупцом, когда вздумал отдать ей свое сердце. Катриона была не первой женщиной, которая предала его. И не первой, замыслившей принести его в жертву ради другого мужчины. Но для себя он твердо решил, что его жена уж точно будет последней.

Катриона тихо и печально прочитала последние строки поэмы:

• Погибли славные бойцы
• Шотландских кланов, брат!
• Что мне сказать об их судьбе?
• Кто друг, кто враг был в той борьбе,
• Всех павших там не встретить уж тебе.

Она грустно вздохнула и благоговейно закрыла книгу. Седовласый пожилой горец вдруг полез в карман, достал замусоленную тряпицу и промокнул глаза.

Торжественный момент прервало грубое мычание. Все, не исключая и Саймона, недоуменно поморщились и стали оглядываться по сторонам, выискивая виновника шума.

Недалеко от них на камне восседал долговязый паренек лет пятнадцати. Он смущенно улыбнулся и кивнул на волынку, которую держал в руках:

— Я подумал, что всем понравится послушать немного музыки после ужина.

Киран рассмеялся:

— Тьфу ты, Каллум, я уже думал, ты там барашка режешь.

— А я решил, что парень объелся хаггисом, — вставил другой горец, намекая на пищевое действие известного шотландского блюда, приготавливаемого и подаваемого для еды прямо в бараньем желудке.

Парень с волынкой сделал еще одну смелую попытку извлечь из инструмента хоть какое-то подобие музыки. Лицо его вскоре побагровело от усилий. Он и тянул волынку к себе, и сдавливал ее, и надувал, и втягивал воздух в себя. Однако желаемого эффекта Каллум так и не добился.