Изгнанник - Бенцони Жюльетта

Беспамятство Тремэна привело к тому, что в его затуманенном сознании ожили чувства, которые наяву он глубоко скрывал. Этим и объясняются странный запрет, который доктор просил передать Агнес через бальи, а также потрясение Анн-Мари Леусуа, бодрствовавшей у изголовья больного, как всегда перебирая свои четки, в тот момент, когда его посетила Агнес.

Это правда, что с отросшей рыжей бородой, скрывавшей воловину его исхудавшего и изможденного смертельным недугом лица, Гийом был почти неузнаваем. Добрая старушка, как могла, старалась проявить свое милосердие, и поэтому, взяв ножницы, она нежнейшим прикосновением подрезала покороче отросшие и спутанные волосы Гийома. Лицо его было землистого цвета, кожа так сильно натянулась на кости, обрисовав скулы и впалые орбиты закрытых глаз, что казалась старой и очень тонкой. Но голос его, который звал, стонал, иногда умолял, всегда шептал одно и то же имя, как неотвязную молитву: «Мари… Мари-Дус… Мари… Мари…». Это было равносильно тому, чтобы сказать ей: «Я люблю тебя». А Агнес не слышала этих слов уже так давно…

Жестом она попросила не произносить ни слова мадемуазель Леусуа, которая, встревожившись, пыталась объявить ей, что в бреду Гийом переживает свои молодые годы. А зачем? Возможно, в этом наивном оправдании, которое пыталась найти добрая старушка, и была доля правды, но Агнес хорошо знала, что любовь Гийома к этой Мари всего лишь на время заснула в момент их женитьбы и что у нее теперь нет никаких шансов.

Когда кабриолет подкатил к решетчатой ограде усадьбы Тринадцати Ветров, Агнес подхватила вожжи и остановила лошадь. Сквозь слезы, которые затуманили ее жизнь, она неподвижным взглядом обозревала свой прекрасный дом, погруженный в тишину и в темноту, лишь нежным и теплым огнем горели окна на кухне и в вестибюле. Никто, никто не мог по-настоящему понять, насколько он ей дорог! Никто не мог понять, что, заставляя Гийома покинуть его, она всего лишь хотела сохранить, сберечь воспоминания от своего гнева и отчаяния. Воспоминания о тех далеких уже днях, когда, одни на всем белом свете, они были тут счастливы в своей новой любви, которую хотели построить так же крепко, светло и надежно, как стены этого добротного дома.

Еще раз Агнес с восхищением взглянула на него, прочно стоявшего под натиском ветра и потоков дождя, которые гнули и прижимали почти к земле верхушки старых деревьев, окружавших его, и заставляли скрипеть флюгера. Он был построен так, чтобы, бросив вызов годам, обнять своими надежными и нежными руками множество будущих поколений, чтобы дать приют заблудившимся, собрать и примирить потерянных друзей, смягчить разочарования. За исключением только этой одинокой женщины, которая в этот момент из темноты ночи наблюдала за ним вся в слезах, повторяя, как заклинание, только одно: никогда она не согласится с тем, чтобы потерять его, скорее она разрушит его, не оставив камня на камне, и бросит их в море, как уже было когда-то с замком де Нервиль, уж лучше так, чем оставить его для другой. Хватит с нее того, что она забрала ее мужа, но дом ей забрать не удастся!

Посчитав, что ее слишком долго держат под проливным дождем, лошадь взбрыкнула, долго ржала и, не дожидаясь понукания, сама направилась к конюшне, откуда тут же выбежал Проспер Дагэ с фонарем в руках. Едва взглянув внутрь коляски, он сразу понял, что мадам Тремэн чем-то подавлена. Он подвел упряжку к дому и позвал Клеманс. Та быстро прибежала, и они вдвоем почти вытащили из кабриолета молодую женщину, которая, уставившись в одну точку, была не в состоянии что-либо делать и даже, как оказалось, не слышала, о чем ей говорят. Лицо ее, мокрое от слез, носило отпечаток потрясения.

– Месье Тремэн, должно быть, умер? – пробормотал конюх…

– О, Пресвятой Михаил Архангел! – всхлипнула кухарка, поспешив перекреститься. – Я надеюсь, что нет! Мадам, я вас умоляю, скажите, что случилось? – спросила она и при этом трясла Агнес за плечи с несколько большей силой, чем того требовало сочувствие. Тем не менее это произвело нужный эффект: Агнес посмотрела на нее устало, но ясно.

– Нет… он жив! Отведите меня в мою комнату, я вас прошу!

– Да-да, конечно! И я приготовлю вам чашечку крепкого чая, – добавила Клеманс; еще давно Гийом объяснил ей достоинства этого напитка, от которого англичане были без ума.

Опершись на руку Клеманс, Агнес тяжело поднималась по лестнице, как вдруг сверху, рискуя сломать себе шею, прямо на них обрушилась Адель, переполненная рвением выразить свое сочувствие бедной женщине: