Рейнтри: Инферно - Ховард Линда

Рейнтри не знал, о чем просил, когда предлагал научить ее, как быть «одаренной». Не то, чтобы он уговаривал — он не давал ей выбора.

Он выкинул свой трюк, чтобы она признала, что имеет определенный талант с числами, но он не знал, какое отвращение у нее вызывала мысль о выходе из «чулана» в мир паранормального. Она предпочла бы сидеть в самом дальнем его уголке.

Он вырос в совсем иной культуре, где паронормальные способности являлись нормой, где их поощряли, им радовались, обучались. И ради Бога, он рос принцем. Принцем потустороннего, но тем не менее принцем. Он и понятия не имел, каково это, расти в трущобах тощей, нежеланной и непохожей на других. У нее не было отца, только бесконечный парад «бой-френдов» матери. И его никогда не вышвыривали из-за стола, буквально сбивая со стула за сказанные слова, которые мать могла расценить как сверхъестественные.

Будучи ребенком, она не понимала, что в ее словах было сверхъестественным. Что плохого она сделала, сказав что автобус, на котором мать ездила на работу в бар, придет на шесть минут и двадцать три секунды позже? Она думала, мать захочет это знать. Вместо этого ее отшлепали.

Числа принадлежали ей. Если что-то имело число, она знала, какое это было число. Она помнила начало обучения в школе, первый класс — она не ходила в детский сад, поскольку мать считала детский сад глупой тратой времени — и свое облегчение, которое почувствовала, когда ей объяснили значение чисел, как будто огромная часть самой себя, наконец-то, встала на место. Теперь она знала названия для их форм, значения имен. Всю жизнь ее завораживали числа, где бы она их не видела, на домах, доске объявлений, такси или где-то еще, они казались ей иностранным языком, который она не могла уловить. Было странно иметь такое родство с ними, но никакого понимания. Она думала, что была глупой, как твердила ей мать, пока не пошла в школу и не нашла ключ.

К тому времени, когда ей исполнилось десять, мать глубоко увязла в выпивке и наркотиках, и шлепки доставались все чаще, приближаясь до почти ежедневных избиений. Если пьяная мать, заявившаяся ночью домой, вдруг решала, что ей не понравился какой-то поступок Лорны, совершенный в тот день или накануне — или неделей раньше, это не имело значения — она хватала любое, что подворачивалось под руку, и бросала в Лорну, где бы та ни находилась. Долгое время переход Лорны от сна к бодрствованию сопровождался ударом: по лицу, по голове — везде, куда матери удавалось поразить ее. Она научилась спать в состоянии молчаливого страха.

Всякий раз, когда она думала о своем детстве, самыми яркими ее воспоминаниями были холод, темнота и страх. Она боялась, что мать убьет ее, но еще больше, что какой-нибудь ночью она не затруднит себя возвращением домой. Если уж и была вещь, в которой Лорна нисколько не сомневалась, так это то, что мать не желала ее рождения и после него ничего в ее чувствах не изменилось. Она знала, потому что это было музыкальным фоном ее жизни.

Она научилась скрывать, что значат для нее числа. Единственный раз, когда она кому-то рассказала об этом, единственный раз, был в девятом классе, когда она положила глаз на мальчика из своего класса. Он был милый, немного пугливый, не один из популярных детей. Его родители были очень религиозны, и ему никогда не разрешали уделять внимание школьным вечеринкам или обучению танцам. Его положение имело отдаленное сходство с положением Лорны, потому что она тоже никогда этим не занималась.

Они много разговаривали, держались за руки, немного целовались. Затем Лорна, превозмогая страх, разделила с ним свою самую глубокую тайну: иногда она знала вещи прежде, чем они случались.

Она все еще помнила полный отвращения взгляд на его лице. «Сатана!» — выплюнул он и никогда больше не разговаривал с ней. По крайней мере, он никому не разболтал, но скорее всего, просто потому что у него не было никого, с кем он мог бы поделиться.

Ей было шестнадцать, когда мать действительно ушла. Лорна пришла из школы «домой», адрес которого довольно часто менялся, обычно по причине задержек платежей за аренду, и обнаружила отсутствие вещей матери, смененные замки и выброшенные в мусор собственные пожитки.

Оставшись без дома, она сделала единственную вещь, которую могла: самостоятельно связалась с городскими властями и вошла в воспитательную систему.

Жизнь в течение двух лет в неродных семьях оказалась непродолжительной, но не столь тяжелой, как прежде. По крайней мере, она смогла закончить среднюю школу. Ни один из приемных родителей не бил и не оскорблял ее. Правда, никто из них, казалось, и не любил ее, но мать говорила, что она не была симпатичной.