Золотой мираж - Майкл Джудит

— Нет, мы были счастливы, — сказала Клер почти рассеянно: она думала о Ханне. — Но это не означает, что у нас не было в жизни печали. Только потому, что другие люди несчастны, нам не легче переносить собственные несчастья.

Эмма бросила на Клер благодарный взгляд. Она взяла ложку и начала есть свой грейпфрут.

— Сюда нужно добавить меду. Не понимаю, почему людям это так нравится, ведь горько — нужно подсластить.

Клер передала ей горшочек с медом:

— А Брикс делает твою жизнь сладкой?

Взяв горшочек, Эмма поглядела за спину Клер, на Пятую авеню. Раздувавшиеся занавески на окнах были высоко подняты, и она могла смотреть прямо через улицу, на магазин шоколада «Година». Мир полон сладостей, подумала она. Но Брикс не всегда одна из них, и иногда он делает жизнь совсем не сладкой.

— Конечно, да, — сказала она. И опустила золотую ниточку меда на грейпфрут, где она свернулась в завиток. Но потом, подняв глаза, она увидела взгляд Клер, полный любви и тепла, и не смогла оставить эти слова сами по себе, без продолжения. — Не всегда, конечно. Но ведь это обо всех можно сказать, правда? Время от времени мы немного огорчаем друг друга.

— Ты время от времени немного огорчаешь Брикса? — спросила Клер нежно.

Эмма опустила глаза…

— Я не знаю, — сказала она почти шепотом. — Думаю, да, потому что он долгое время не хотел меня видеть. Но потом, когда мы вместе, он действительно становится таким милым и говорит такие чудесные вещи, а когда мы… — Она осеклась. Она чуть не начала рассказывать о ночах полета, когда они вместе нюхали кокаин в его спальне, когда все казалось прекрасным и легким, и когда она была уверена, что Брикс любит ее больше всех на свете, и что они всегда будут вместе, когда она на самом деле бывала счастлива… но какая же она дура, что так разошлась и едва не рассказала об этом матери!

— Когда вы что? — спросила Клер.

— Когда мы счастливы вместе, то это лучше всего на свете. Но совсем неважно, что происходит, когда все не совсем так, потому что я всегда люблю его и не смогу без него жить.

— Не сможешь?

Эмма повертела в руках ложечку, думая, что она слишком много наговорила. Но потом слова все же вырвались из нее, потому что долго держались внутри. Она не могла их высказать никому, а свою мать она так любила, что ей становилось больно от желания стать ей ближе.

— Мне начинает казаться, что я умру, как только я подумаю о том, что больше не увижу его. Я ощущаю пустоту внутри, как будто я голая, я не могу дышать. Я знаю, что ты ничего такого не чувствовала с Квентином — и я рада, что так — поэтому ты не можешь понять, что это, но…

— Я чувствовала то же самое с твоим отцом, — сказала Клер спокойно.

Эмма уставилась на нее:

— Я никогда о нем не думала.

— Что ж, я думала, иногда. И я помню, как мне было больно, когда он ушел. Я стояла посреди пустой квартиры, и все у меня в теле болело. Кожа была готова лопнуть, как будто ее иголками искололи, сердце жгло, и я думала, что сейчас разорвусь, потому что не смогу сдержать эту боль внутри.

Глаза Эммы широко раскрылись — она никогда не думала, что ее мать испытывала что-либо подобное.

— И что ты делала?

— Я ощущала, как ты толкаешься, и знала, что во мне есть еще что-то, кроме боли — ребенок, который ждет своего рождения. Я была так этому рада — рада, что я не одна. Мне все еще было больно, и я ужасно протянула последующие месяцы, учась, как жить самой по себе, но каждый раз, ощущая, как ты шевелишься, я утешалась, потому что это давало мне основание для всего, что я делала. Не знаю, почему так, но кажется, самое страшное в тоске по мужчине это чувство, что кроме этого нет ничего действительно важного, у тебя нет смысла делать еще что-нибудь.

— Ты знаешь это, — прошептала Эмма.

— Мы все проходим через такое. Я знаю, что трудно поверить, но все мы ощущали одинаковую боль и одинаковую потерю воли. Алекс рассказывал мне о смерти своей жены, он говорил, что его как будто били со всех сторон невидимые силы, злобные и мстительные, и ему ничего не оставалось делать, как уступить им. И вспомни, что Ханна рассказывала о смерти своей дочери. Это не твоя уникальная боль, Эмма, она универсальна. Конечно, ты сейчас не тоскуешь от потери, ты ее выдумываешь. Но иногда воображаемое гораздо хуже реального.

Официант принес их завтрак, и Эмма взялась за нож и вилку:

— Поверить не могу, до чего я голодна.

— Ты ведь долгое время не могла много есть. Эмма прекратила резать свой бекон: