Экзотические птицы - Степановская Ирина

— Ты ведь хорошо знал миссис… — Полицейский запнулся. Вероятно, он был неплохой парень, но русские слова ему не удавались. Ашот понял, что коп силится произнести Надину фамилию.

— Да, я ее хорошо знал. Она была моим другом, — подтвердил Ашот. «Наверное, он пришел по поводу ее мужа…» — подумал он.

— Сожалею, — сказал полицейский. — Сегодня вечером миссис… — Он опять запнулся, шевеля мозгами, на Надиной фамилии. — Не справилась с управлением автомобилем и погибла, врезавшись в рекламный щит. Представители страховой компании уже на месте. Тебе надо поехать со мной, показать ее комнату.

— Кто-нибудь видел, как она ехала? — внезапно охрипшим голосом спросил Ашот.

— Только издали. Люди в следовавшем за ней автомобиле видели только, что она на большой скорости не вписалась в поворот, вылетела за ограждение, машина перевернулась, ее выбросило, а тут как раз стоял щит. Извини, — добавил полицейский, увидев, каким стало у Ашота лицо. Он молча прошел к своей машине, где на заднем сиденье сидели еще двое, чернокожий и белый. Ашот сел впереди, и они поехали.

«Будто в бесконечном американском фильме…» — вспомнились ему Надины слова.

В комнате люди искали, как он понял, наркотики. Ни на что другое они внимания не обращали. Коробки с медицинской литературой небрежно пинали ногами. У учебников отдирали корочки и вытряхивали книжную пыль на пол. Во время этого осмотра он украдкой взял из коробки маленький старинный томик и положил в карман. «Серебряный век. Поэзия», — было вытиснено курсивом на уже оторванной полицейскими обложке.

Теперь он хотел съездить к ее родителям в Петербург. А у самой Нади, все еще такой живой в его памяти, он хотел спросить, когда она возникала перед ним тревожным видением с желтыми глазами: «Что же ты не пела в дороге русские песни, Надя? Почему ты не пела их? Почему ты не пела?»

— Привезли там твою знакомую! — кивнул в направлении послеоперационной палаты сосед Ашота, зачем-то поминутно выходивший в коридор, и Ашот решил идти туда, чтобы все узнать. Но подойдя к двери и увидев через неприкрытую щель лежащую без сознания Тину, всю опутанную проводами и трубками, хлопочущую возле нее Машу и бледно-зеленого Аркадия, опустошенно сидящего над чашкой кофе и стаканом коньяка, он решил дать ему отдохнуть и прийти в себя.

«Зайду попозже. Не до меня им сейчас!» — сказал он себе и поплелся обратно в свою палату. А в коридоре у окна напротив послеоперационной палаты, вся сжавшись, тихонько стояла плачущая женщина с высоко взбитой прической. Только Ашот не понял, что это Тинина мать, так как никогда с ней лично не встречался и в лицо ее не знал.

«Та-та-та! Та-та-та!» — сначала тихо, а потом все громче доносилось из-за закрытой двери кабинета Михаила Борисовича Ризкина. На столе его на картонных планшетках лежали принесенные с утра лаборанткой свежеокрашенные и высушенные стекла препаратов надпочечника. В свете солнечных лучей, льющихся в это прекрасное утро через занавеску окна, стекла отливали оттенками роз и сирени. И хоть пахли они отнюдь не цветочными ароматами, а воняли спиртом и ацетоном, Михаил Борисович в предвкушении интересной работы смотрел на них, романтически улыбаясь, будто влюбленный рассматривает какую-нибудь мелочь, оставленную после свидания предметом его обожания. Постоянно желчный в любое другое время, за микроскопом Михаил Борисович Ризкин становился совершенно неузнаваемым человеком. Он даже ласково разговаривал с этими плоскими прозрачными стеклышками с микроскопически тонкими срезами ткани на них, накрытыми еще более тонкими стеклянными пластинками. Он радовался каждой своей морфологической находке, невзирая на то, каким образом она была получена — посредством ли операции или же вскрытия. Его радовали само соответствие, логичность и завершенность функции и формы, о которых он мог судить, глядя в микроскоп и сопоставляя свои находки с клинической картиной больного. Если Эркюля Пуаро радовали его собственные «маленькие серые клеточки», то Михаила Борисовича радовали клеточки разных цветов и тканей. Более того, по нюансам оттенков, по величине и форме клеток, по виду их ядер, полноте цитоплазмы и включений, по самому их количеству он мог делать глубоко идущие выводы, от которых зависела жизнь больного. Или, что было, впрочем, иногда не менее интересно, он констатировал, отчего наступила смерть. Его работа была в чем-то сродни деятельности самого Бога, но Михаила Борисовича никогда не радовало, что он может вершить судьбы людей. Его интересовал сам процесс. Только процесс. И выводы, вытекающие из него.