Люблю твои воспоминания - Ахерн Сесилия

— Ты действительно думаешь об этом? — недоверчиво спрашиваю я.

— Ну, не только, дорогая, — признается он, успокаиваясь. — Об этом и о нарциссах. Недолго осталось до времени весенних посадок. И немного крокусов. Мне нужно достать несколько луковиц.

Приятно сознавать, что конец моего брака не стоит для моего отца на первом месте. Как и на втором. В списке он после крокусов.

— И подснежники тоже, — добавляет он.

Я редко бываю в этом районе в столь ранний час. Обычно в это время я на работе, показываю здания в городе. Сейчас, когда все на службе, здесь так тихо, и мне интересно, чем папа может заниматься в этой тишине.

— Что ты делал до того, как я появилась?

— Тридцать три года назад или сегодня?

— Сегодня. — Я стараюсь не улыбаться, потому что знаю, что он говорит серьезно.

— Кроссворд разгадывал. — Он кивает на кухонный стол, где лежит газетный лист, полный головоломок и загадок.

Половина уже решена. — Я застрял на шестом. Посмотри на него. — Он приносит на стол чашки чая, умудряясь не пролить ни капли. Всегда устойчивый.

— Кто из влиятельных критиков сказал про одну из опер Моцарта, что в ней «слишком много нот»? — читаю я вслух.

— Моцарт! — Папа пожимает плечами. — Вообще про этого парня ничего не знаю.

— Император Иосиф второй, — говорю я.

— Ничего себе! — Папины брови-гусеницы от удивления поднимаются вверх. — Откуда ты это знаешь?

Я хмурюсь:

— Наверное, слышала об этом где-нибудь… это дымом пахнет?

Он выпрямляется и нюхает воздух, как ищейка:

— Тост подгорел. Поставил на слишком сильный нагрев и сжег его. А больше хлеба нет.

— Вот незадача! — Я качаю головой. — Где мамина фотография из прихожей?

— Которая? Там тридцать ее фотографий.

— Ты считал? — смеюсь я.

— Я же их все прибивал! Всего сорок четыре фотографии, так что мне нужны были сорок четыре гвоздя. Я пошел в скобяную лавку и купил пачку гвоздей. В ней было сорок гвоздей. Они заставили меня купить вторую пачку всего из-за четырех лишних гвоздей. — Он поднимает вверх четыре пальца и качает головой. — У меня до сих пор лежат оставшиеся тридцать шесть в коробке с инструментами. Куда, куда катится этот мир?…

Забудьте про терроризм, преступность и глобальное потепление. Доказательство крушения мира, по его мнению, заключается в тридцати шести гвоздях в коробке с инструментами. Возможно, в этом он прав.

— Так где она?

— Там, где и всегда, — говорит он неубедительно. Мы оба смотрим на закрытую дверь кухни. Я встаю, чтобы пойти в прихожую и проверить. Такие вещи делаешь, когда в твоем распоряжении много свободного времени.

— Стой! — Он резко протягивает ко мне дрожащую руку. — Садись, я сам проверю. — Он закрывает за собой дверь кухни, чтобы я не видела, что за ней происходит. — С ней все в порядке! — кричит он мне. — Привет, Грейси, твоя дочь беспокоилась о тебе. Дум ала, что не видит тебя, но ведь ты же была все время и наблюдая за тем, как она нюхает стены и подозрение, что в доме пахнет сгоревшей бумагой. Она совсем с ума сошла — оставила мужа и отказалась от работы.

Я ничего не сказала об уходе с работы, значит, Конор говорил с ним, значит, папа знал, с какой целью я приехала сюда, знал с той самой минуты, когда в первый раз услышал дверной звонок. Я должна отдать ему должное, он прекрасно прикидывается дурачком. Он возвращается в кухню, и я успеваю увидеть кусочек фотографии на столике в прихожей.

— Ой! — Он с тревогой смотрит на свои часы. — Почти половина одиннадцатого! Быстро пошли в комнату! — Давно я не видела, чтобы он передвигался так стремительно, хватая телепрограмму и свою чашку чая на пути в гостиную.

— Что мы смотрим? — Я иду за папой в гостиную, с изумлением наблюдая за ним.

— «Она написала убийство», знаешь этот сериал?

— Никогда не видела.

— Сейчас увидишь, Грейси. Эта Джессика Флетчер — мастер по ловле убийц. Потом по другому каналу мы посмотрим «Диагноз: убийство», где танцор раскрывает преступления. — Папа берет ручку и обводит этот сериал в программе.

Папино волнение увлекает меня. Он в нос подпевает идущей заставке.

— Иди сюда и ложись на диван, я накрою тебя вот этим. — Папа поднимает шотландский плед, лежащий на спинке зеленого бархатного дивана, и осторожно укрывает меня им, подтыкая его так плотно, что я не могу пошевелить руками. Это тот же самый плед, на котором я лежала младенцем, тот же плед, которым они накрывали меня, когда я школьницей болела и мне разрешалось смотреть телевизор на диване. Я с любовью смотрю на папу, вспоминая нежность, которую он всегда проявлял ко мне, когда я была ребенком, чувствуя себя вернувшейся в детство.

До того момента, пока он не садится на край дивана прямо на мои ноги.

Как ты думаешь, Грейси, в конце передачи Бетти станет миллионершей? За последние несколько дней я высидела бесконечную череду получасовых утренних передач, и теперь мы смотрим «Антиквариат под носом».

Бетти из Уорикшира семьдесят лет, и сейчас она с нетерпением ждет, пока эксперт пытается оценить стары и заварочный чайник, который она привезла с собой. Я вижу, как эксперт осторожно осматривает чайник, и знакомое чувство уверенности переполняет меня.

— Прости, Бетти, — говорю я телевизору, — но это реплика[5] французского фарфора восемнадцатого века. Чайник сделан в начале двадцатого. Это видно по форме ручки. Грубая работа.

— Правда? — Папа с интересом смотрит на меня. Мы сосредоточенно пялимся в экран и слушаем, как эксперт повторяет мои замечания. Бедная Бетти просто убита этим известием, но пытается сделать вид, что чайник в любом случае слишком дорогой подарок от ее бабушки, чтобы она могла его продать.

— Лгунья! — восклицает папа. — Продавать она его не хотела! А сама уже забронировала билеты в круиз и купила бикини. Откуда ты все это знаешь про чайники и французов, Грейси? Может, прочла в какой-то книге?

— Может быть. — Я в полном недоумении. У меня болит голова от мыслей об этом недавно приобретенном знании.

Папа успевает заметить выражение моего лица.

— Может, позвонишь подруге или кому-нибудь еще? Поболтали бы.

Я не хочу, но знаю, что должна.

— Наверное, я должна позвонить Кейт.

— Широкоплечей девице? Той, что накачала тебя виски, когда тебе было шестнадцать?

— Да, этой Кейт, — смеюсь я. Он так ей этого и не простил.

— Что это вообще за имя такое? Эта девица была ходячей неприятностью. Она хоть чего-нибудь достигла в жизни?