Красотки из Бель-Эйр - Стоун Кэтрин

Уинтер довела все роли до совершенства. Об этом никто не знал. Никто ее не видел. А если бы кто-нибудь и увидел, если бы ее зрителем стал кто-нибудь, помимо золотых рыбок, он бы понял то, что уже поняла Уинтер: она была одаренной актрисой. Уинтер знала, но никому не сказала, потому что по-прежнему была застенчивой и молчаливой. Застенчивость увлекала ее все дальше в мечты, она была одержима ими.

Она собиралась стать актрисой – она была актрисой, – но было и кое-что еще! Она собиралась сниматься в фильмах отца, чтобы он мог гордиться ею!

«Мой папа полюбит меня, даже если никто больше не полюбит».

Никто не любил Уинтер. В дорогих частных школах Швейцарии, в Женеве и Цюрихе, где она провела большую часть своей жизни начиная с восьми лет, Уинтер наконец поняла почему. Другие девочки разглядывали ее, посмеивались и показывали на нее пальцем. В их юных глазах читались неприязнь и презрение, вдогонку слышался жестокий шепот: «тихоня», «странная», «кожа да кости», «уродина», «драная кошка», «чокнутая».

Злобные выпады причиняли Уинтер нестерпимую боль. Она сквозь слезы смотрела на девочек и жалела, что у нее не хватает смелости сказать: «Но ведь я – Дороти, я – Скарлетт! Они же нравятся вам. Я могу в них превратиться! Я могу быть, какой вы захотите!»

Уинтер могла, но никто не давал ей такой возможности из-за ее внешности – девочка была бледной, неуклюжей и серьезной. Никто не слушал ее, но это не имело значения, потому что у нее не хватало смелости заговорить.

А потом все изменилось.

Где-то между перелетом из Лос-Анджелеса в Цюрих, вскоре после своего четырнадцатого дня рождения в январе, и возвращением из привилегированного швейцарского пансиона в мае Уинтер Элизабет Карлайл превратилась в красавицу. Уинтер об этом не знала. Она никогда не смотрела на себя в зеркало. А если девочки в школе и заметили, то были потрясены до немоты.

Уинтер узнала об этом по дороге домой, от незнакомца. Незнакомец был молодым человеком, хотя Уинтер он показался очень взрослым. Он остановился рядом, когда она копалась в книгах в магазинчике в лондонском аэропорту Хитроу. И наконец просто сказал:

– Я никогда не видел такого красивого создания.

Симпатичный обладатель искренних карих глаз и английского акцента, он ничего не хотел от Уинтер, кроме как сообщить, что находит ее красивой. Уинтер слабо улыбнулась его словам. Он улыбнулся в ответ и ушел. А Уинтер пошла в дамскую комнату и обнаружила, что он прав.

Гадкий утенок стал лебедем, неуклюжесть сменилась грацией, худоба – мягкой чувственностью, бледная, просвечивающая кожа сделалась кремовой, тонкие секущиеся волосы превратились в черный бархат, потрескавшиеся губы сделались пухлыми и красными, а слишком большие глаза стали гипнотическими, чарующими, манящими.

Она была красива, как Скарлетт О’Хара.

Во время полета домой Уинтер не много думала о своей красоте и очень много – о мужчине в лондонском аэропорту. А вдруг это был папа? Уинтер знала, что это не так. Она изучила Лоренса Карлайла, тщательно заполняя альбомы для наклеивания вырезок статьями о нем и его фотографиями. Уинтер снова и снова смотрела все его фильмы. Читала детективы, написанные его женой – ее мачехой! – и часами изучала редкую драгоценную фотографию, найденную в журнале, – фотография Лоренса с двумя маленькими сыновьями, ее сводными братьями. Уинтер пыталась найти сходство, но ее отец был так красив, а розовощекие сводные братья казались уверенными и счастливыми.

Молодой человек в Хитроу не был Лоренсом Карлайлом, но, как и отец, он был англичанином. И сказал ей, что она красавица. Может, это было чудесное знамение.

Все вдруг полюбили ее. Ей улыбались незнакомые люди и прежде всегда враждебно настроенная их экономка, и ее мать. Жаклин была довольна, но к радости примешивалась горечь. Она завидовала юной красоте Уинтер, но была счастлива, что наконец-то ее дочь выглядит как надо. Жаклин приняла Уинтер в свои объятия – духовно, не физически, – беря ее в набеги на магазины, расположенные на Родео-драйв, и на ленчи в Охотничий клуб Бель-Эйр, в «Поло-Лондж», «Бенито» и «Эрмитаж».

Казалось, больше уже никого не волновало, что Уинтер была тихой и застенчивой. Теперь она была красивой и очаровательной, и этого достаточно. Но Уинтер это волновало. Ей хотелось выговориться! Ее так долго никто не слышал. Застенчивость не исчезла, но красота придавала ей уверенности.

Поначалу ее слова были серьезными. Она хотела, пыталась разделить с кем-нибудь боль и страх, которые так долго сидели внутри нее. Она словно вышла из многолетней комы. «Что случилось? Где я? Меня мучили жуткие кошмары…»