Все страсти мегаполиса - Берсенева Анна

В ее квартире стоял тонкий незнакомый запах. Соня потихоньку спросила у Пети, чем это пахнет, и он сказал, что перед праздниками к Нине Георгиевне приходит полотер и натирает паркет и мебель воском. Не химическим, из тюбика, а самым настоящим.

Стол был покрыт белой скатертью, вышитой белой же гладью, а поверх скатерти – узкой льняной светло-зеленой дорожкой, на которой были выставлены праздничные блюда. Казалось, какой-то волшебник одним щедрым движением раскатал на столе самобранку.

Салфетки, лежащие возле тарелок, тоже были льняные. Они были свернуты трубочками и продеты в темные серебряные кольца. Соня никогда не видела не только таких колец, но и чтобы вместо бумажных подавались матерчатые салфетки. Стирай их потом, выглаживай... Они еще и накрахмалены, кажется. Все это, конечно, красиво, но сколько же лишней возни!

Впрочем, при взгляде на стол становилось понятно, что хозяйка явно не считает подобнюю возню лишней. На этом столе Соня впервые увидела не только льняные салфетки, но и настоящую пасху. До сих пор она почему-то думала, что пасхой называется кулич, а оказалось, это творожная горка, украшенная ягодками из варенья, разноцветными цукатами и рельефными буквами ХВ. Непонятно было, как Нине Георгиевне удалось сделать такую ровную горку и особенно эти вот буквы. А вкус!.. В Москве Соня приохотилась к сладкой творожной массе с курагой – в Ялте такую не продавали, – но даже это столичное лакомство не шло ни в какое сравнение с пасхой Нины Георгиевны.

Посередине стола сначала стояла большая фаянсовая супница, из которой всем налили по чашке такого бульона, от которого Соня чуть не проглотила язык: он был крепок, душист, в нем плавали какие-то корешки и травки... Потом супница сменилась огромным пирогом, который назывался «курник». Нина Георгиевна сняла с него, как крышку, круглую верхушку из теста, и выяснилось, что он начинен не только курицей, но и еще чем-то нежно-паштетным и необыкновенно вкусным, что, к Сониному изумлению, оказалось обыкновенной гречневой кашей, то есть, конечно, вот именно что необыкновенной... И был еще мясной рулет «на жаркое» – этим словом Нина Георгиевна обозначала горячее, – и рыба, тушенная в белом вине, и молодая картошка, которая даже непонятно как была сварена, чтобы стать такой вкусной, а оказалось, ее вовсе не варили, а томили в сливочном масле с зеленью и чесноком... Все это было приготовлено так просто, без изысков и именно вследствие своей простоты так вкусно, что Соня едва удержалась от того, чтобы вылизать тарелку.

Тем более что пасхальная служба длилась, по ее впечатлению, просто бесконечно, и она проголодалась так, что чуть сознание не потеряла в душной церкви, а потому, когда служба наконец закончилась, вышла на улицу такая же злая, как и голодная.

«И дома ведь есть нечего, – сердито подумала тогда Соня. – Может, плюнуть на эти ихние праздники, пойти куда-нибудь в кафешку поесть?»

Тут-то Петя и сказал ей, что сейчас они идут в Староконюшенный переулок, к маминой подруге на пасхальный ужин. И какой это оказался ужин!..

– А вам не жалко? – не удержавшись, все-таки спросила Соня, вытирая губы этой самой льняной салфеткой. И, встретив непонимающий взгляд Нины Георгиевны, пояснила: – Времени не жалко? Это же все очень долго готовить. И салфетки еще...

– Не жалко, – улыбнулась Нина Георгиевна. – Это ведь личный опыт Сонечка.

– Ну и что? – удивилась Соня.

Она не очень-то поняла, что имеется в виду. При чем здесь личный опыт?

– Мне кажется, надо воспринимать жизнь как личный опыт и дорожить традицией.

– И что тогда будет? – все-таки не понимала Соня.

– Тогда, можно надеяться, у тебя будет то, что Пушкин называл самостояньем человека. И залогом бессмертия его.

– Думаешь, будет, Нина? – усмехнулась Алла Андреевна. При этом она едва заметно дернула подбородком в Сонину сторону, так, что не оставалось сомнений: она уверена, что уж у Сони ничего подобного не будет точно. – Будет у того, кому вовремя все это объяснили. В детстве.

Соня поняла, что краснеет. Не от смущения, а от вновь охватывающей ее злости, которая теперь уже связана была не с голодом. Конечно, ее мама не выстряпывала пироги-паштеты, и водку не настаивала на травах, и не подавала ее на стол в десятке разноцветных графинчиков, и... Но все равно мама лучше всех – с ее наивностью, непритязательностью, робостью перед жизнью, с ее бесконечной любовью к дочке и страхом за нее!.. И кто дал этой московской барыне право судить, правильно ли мама воспитывала Соню, и кто вообще дал ей право считать себя барыней?!

Соня почувствовала, что сию секунду то ли заорет, то ли заплачет. Но прежде чем она успела открыть рот, Петя сказал совершенно безмятежным тоном:

– А мне всегда нравилось, что тетя Нина все сама готовит. Ты-то ленилась, – обернулся он к матери. – Вечно микояновские котлеты в «Кулинарии» на Горького покупала.

– Микояновские, между прочим, вполне приличные были, – вступилась за котлеты Нина Георгиевна. – По сравнению с другими полуфабрикатами, конечно.

– Вот именно что с полуфабрикатами. А вы молдавские котлеты жарили. Из трех видов мяса. И фарш как-то так... не мешали, а... Выбивали, вот! Помните?

– Помню, Петюшка, – кивнула Нина Георгиевна.

– И еще бульон всегда из настоящей курицы варили. – На Петином лице установилось элегическое выражение. – Четыре часа подряд и с хрустальной пробкой.

– Зачем с пробкой? – забыв про свою злость, спросила Соня.

– Чтобы курица мягкой становилась, – объяснила Нина Георгиевна. – Это я у Елены Молоховец прочитала. У мамы моей ее книга была еще до войны, вся на листочки распадалась.

– Это где про то, что, если неожиданно пришли гости, надо спуститься в погреб и принести копченый окорок? – хмыкнула Алла Андреевна. – Актуальная книжка, особенно для совка!

– Я в ней подобного совета не нашла, – пожала плечами Нина Георгиевна. – Во всяком случае, в моем издании. Думаю, это один из советских мифов про богатую дворянскую жизнь, – добавила она с едва слышимым упреком.

Упрек был высказан до того тактично, что его и в самом деле почти невозможно было расслышать. Но Алла Андреевна расслышала. И слегка смутилась.

– Ну да, вообще-то, – согласилась она. – Ляпнешь иногда пошлость, сама не заметишь как, – объяснила она почему-то Соне.

Тон у нее при этом снова изменился – наполнился той живостью мысли, которая всегда проявлялась у нее неожиданно и всегда располагала к ней мгновенно и без размышлений.

– А на Масленицу тетя Нина всегда блины пекла, – продолжал вспоминать Петя. – Это нечто! Не такие, знаешь, как буррито из фастфуда, – повернулся он к Соне, – а настоящие, толстые, кружевные. Я сто штук мог съесть! Теть Нин, если на следующую Масленицу опять к Ирке в Штаты не уедете, позовете нас с Соней на блины? Ирка – это дочка, – объяснил он Соне. – Моя одноклассница. За америкоса пузатого замуж вышла, в Чикаго живет.