Все страсти мегаполиса - Берсенева Анна

Герман толкнул какую-то дверь, шагнул за нее, Соня шагнула за ним, и они оказались в полной темноте. От неожиданности Соня тихонько вскрикнула и сразу замолчала: ей совсем не хотелось привлекать чье бы то ни было внимание. Не для этого они сюда бежали.

Глаза привыкли к темноте быстро, и Соня поняла, что они попали еще в один зал, на этот раз, похоже, танцевальный. Одна его стена представляла собой огромное, от пола до потолка, зеркало, вдоль другой были закреплены перила для балетных упражнений. Все это она успела разглядеть лишь мельком: Герман взял ее за плечи, развернул к себе и стал целовать.

Она тихо ахнула от первого его поцелуя, задохнулась от второго, перестала дышать в третьем... Поцелуи длились и длились, и все они были разные.

Соня и Герман то спешили будто бы, то, наоборот, замирали в соединении губ, то отрывались друг от друга, словно ожидая: что будет дальше? И дальше – целовались снова.

Зеркальная стена загадочно мерцала, и так же мерцала на ней их общая тень. Соня не сразу заметила, что колебанье этой тени становится резче, стремительнее, что она уже вздрагивает, уже мечется над полом, опускается все ниже... Ноги у Сони подогнулись, и она почти упала на пол рядом с Германом, который уже лежал на спине. Не рядом даже упала, а на него, прямо в его протянутые вверх руки.

– Соня... – услышала она в темноте. – Соня Гамаюнова...

И не увидела, а услышала, почувствовала улыбку, которая мелькнула у него на губах, когда он произносил ее имя. Оно было для него – как признание в любви, как сама любовь; это она почувствовала тоже.

И все, что происходило между ними потом, было сплошной любовью.

Соня легко и коротко – казалось, поспешно – гладила Германа ладонями по вискам, по губам. Но это только казалось, что она спешит, на самом же деле они сливались друг с другом каждым прикосновением, и каждое прикосновение делало их неразделимыми. Все исчезло, все ушло – как они смотрели друг другу в глаза посреди людного зала, и как бежали по безлюдному коридору, и как стояли, обнявшись и замерев, в гулкой пустоте перед зеркальной стеною... Теперь все это казалось чем-то предварительным, не то что неважным, а вот именно предварительным, предваряющим их полное соединение.

Полное и навсегда.

Маленькое черное платье полетело на пол – Соня сама его сбросила, когда почувствовала, что Герман этого хочет. Он как-то вздрогнул под нею, волна прошла по его бедрам, сжатым Сониными коленями, и она сбросила платье, и ее тело, освободившись от всего внешнего, ответило его волне своей, еще более долгой и страстной волною.

И так, покачиваясь на этих двойных волнах, они любили друг друга душами и телами – одной общей душой и одним общим телом.

Соня упала головой Герману на плечо. Его плечо вздрагивало, скручивалось завершающей судорогой, и она вздрагивала на этом плече тоже.

– Холодно тебе?

Они уже лежали рядом, на полу навзничь.

– Нет, – глядя в потолок – взглянуть на Германа она боялась, – ответила Соня.

Пол в самом деле был теплый. Он был сделан из какого-то хорошего дерева, и оно не пропускало холод, который, конечно, не мог не идти снизу, из ледяной земли, на которой они, если не принимать во внимание частности, сейчас и лежали, отзвуками тел снова и снова проживая свою любовь.

– Ты не обиделась, что я тебя увел?

– А ты как думаешь?

– Думаю, не обиделась.

– Тогда зачем спрашиваешь?

– Извини.

От этого слова повеяло холодком. Соня резко села, посмотрела Герману в глаза. Она не хотела, чтобы все это начиналось снова!

– Ну за что ты извиняешься? – сердито сказала она. – Можешь ты мне объяснить? Что ты в себе находишь такого, чтобы... Чтобы это нам мешало?

Он молчал, отвернувшись. Соня видела его коротко остриженный затылок, и глубокую ложбинку на затылке, и прорисованное одной сильной линией плечо.

– Ты права, – сказал наконец Герман. – Ты во всем права. Не сердись, а? – попросил он.

В его голосе послышалось то же самое мальчишеское уныние, что было во взгляде, которым он обводил заполненный респектабельными людьми зал. И ей снова, как тогда в зале, сделалось смешно.

Соня не стала себя сдерживать и рассмеялась. Ее смех прозвучал в тишине громко и странно.

– Очень тебя волновало, рассержусь я или нет, когда ты меня из зала за руку тащил? – спросила она.

– Совсем не волновало.

Он наконец улыбнулся той широкой и счастливой улыбкой, которую она так любила. Так он улыбался, когда показывал Соне двух озерных рыб, пойманных в «Метели».

– Вот и в дальнейшем пусть тебя это не волнует.

– В дальнейшем?

– В ближайшем дальнейшем, – уточнила Соня. – Если ты, конечно, не испугаешься.

– Не испугаюсь. – Теперь он улыбнулся совсем по-другому, так, как улыбаются словам маленьких детей, наивным и справедливым одновременно. – Но если сейчас кто-нибудь войдет и обнаружит нас голыми на полу, то, возможно, я все же почувствую неловкость.

Соня засмеялась и протянула руку за своим платьем. Все ее тело горело так, будто она не просто лежала голой на полу, а прошлась в таком виде сквозь пургу.

– Мы что, в зал вернемся? – спросила она.

– Ну уж нет! Сейчас выберемся отсюда и подумаем, где нам встретить Новый год.

– Да, ведь Новый год! – вспомнила Соня. – В Москве еще не скоро... А здесь мы с тобой уже в будущем.

Жизнь в завтрашнем дне уже не казалась ей странной. Ничто не было странным, когда она видела Германа обычным, а не внутренним, воспоминательным зрением. Даже мерцающий фантасмагорическими зеркалами зал казался ей теперь таким простым, каким кажется жилище феи, когда читаешь сказку.

Они осторожно выглянули из этого зала и прошли по коридору. Соня старалась ступать на носки, чтобы не стучать каблуками. Издалека доносился шум: наверное, респектабельная часть торжества закончилась, и гости теперь просто веселились, дожидаясь новогодней полуночи.

Соня взяла Германа за руку и, отвернув рукав свитера, посмотрела на его часы. До Нового года оставалось сорок минут.

– Уходите? – удивленно спросила гардеробщица. – Что ж так рано? – И сразу же понимающе улыбнулась: – Вдвоем оно повеселее.

На время пребывания на Чукотке Тимофей выдал Соне длиннющую шубу. Она-то додумалась явиться сюда в короткой легкой дубленке, которую носила в Москве, потому что это было всего удобнее.

Герман завернул ее в эту шубу, сам надел куртку, нахлобучил большую шапку из какого-то жесткого зверя. Они собирались так, словно им предстоял рывок в космическую тьму; да почти это самое им и предстояло.

Но когда Герман и Соня толкнули входную дверь, она открылась с неожиданной легкостью. И природа встретила их не воем ветра, а тишиной.