Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна

– А ты хочешь? – спросила она, глядя на него с легким лукавством.

– А я только тебя хочу, – признался Константин. – Но мы пойдем, пойдем! – принялся он уверять. – Я тебя и так обманул с пирожными…

Ася расхохоталась так, что волосы еще больше растрепались от этого ее смеха.

– Какой ты чудесный, Костя! – воскликнула она и, быстро наклонившись, поцеловала его в плечо.

– Что уж такого чудесного? – пробормотал Константин.

Все-таки он смущался от ее манеры говорить слишком прямо и так же прямо, в глаза, высказывать свои впечатления о нем.

– В тебе страсти очень много, но нежности еще больше, а это редкостное чудо, – серьезно сказала Ася. – Когда ты меня целуешь, то я чувствую, что ты меня хочешь, но словно боишься дать мне это понять во всю силу – твоя нежность ко мне тебе мешает. Мне кажется, ты боишься, что я восприму твое желание как грубость. Ах, Костя, да ведь и я пламенею к тебе, иначе у нас с тобой уж верно ничего не получилось бы!

Она снова высказала все это слишком прямо, да еще такими вычурными словами – «пламенею к тебе»… Но в интонациях ее, в самых звуках голоса и в золотых огоньках, горящих в глубине ее глаз, была не вычурность, а то, что было и в каждом ее, на него направленном движении: простота и естественность.

Ему только странным казалось: какую нежность она могла в нем разглядеть, если сам он чувствовал себя совершенно огрубевшим и действительно боялся, что и она сразу это почувствует?

– Все-таки пойдем, посмотрим фейерверк, – сказал Константин, призывая на помощь всю свою волю, чтобы не наброситься на Асю снова с той жадностью, которая целый день не давала ему встать с кровати. – Мне и самому интересно, – соврал он.

– Давай я тебя одену? – предложила Ася, снова соскальзывая с кровати и протягивая руку к его одежде, разбросанной по ковру.

– Ох, Настенька, не надо! – простонал он. – Иначе снова обману…

Она засмеялась, он вскочил и быстро, по-военному, оделся, а потом смотрел, как одевается Ася, дразня его соблазнительной замедленностью своих движений, и чуть зубами не скрипел, стыдясь себя за то, что желания его сейчас незамысловаты, как у подростка.

Она только на минуту забежала в свою комнату и появилась оттуда в светлом чесучовом труакаре и в такой же светлой широкополой летней шляпке с шелковой золотистой лентой вокруг тульи.

– Ничего, если я пойду… в этом? – спросила Ася, глядя на него чуть исподлобья и с каким-то непонятным ожиданием.

– Конечно, – пожал он плечами. – А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что тебе, может быть, нельзя… – неловко пробормотала она. – То есть, может быть, вам не разрешают появляться с такими, как я…

– А может быть, это тебе нельзя? – усмехнулся он, окидывая взглядом свою гимнастерку. – Я, правда, сейчас не в кожанке – тепло. Но все равно, увидит кто-нибудь из коллег по богеме, презирать ведь станет за такие знакомства.

– Пойдем, Костя, – тихо сказала Ася. – Извини меня.

Никакого фейерверка, конечно, не было. Но Ася радовалась и тому, что было: красным ракетам, взлетающим в темное небо, шумной толпе на набережной Москвы-реки и у Храма Христа Спасителя, полковой музыке, которая опять играла для гуляющих… Они долго стояли в праздничной толпе, провожая взглядом одну ракету за другой, и Ася снова, как утром при виде аэроплана, подпрыгивала, стараясь разглядеть самое интересное. Шляпка соскользнула с ее головы, Константин еле выхватил эту хрупкую шляпку из-под чьей-то ноги в обмотке и теперь держал ее крепко, будто сокровище.

Чтобы видеть повыше, Ася брала Константина за локоть, он напрягал руку, и Ася опиралась о нее, подпрыгивая. И это было ему так приятно, словно благодаря ему происходило что-то очень важное, очень нужное и хорошее.

– Уже последняя? – воскликнула Ася, когда ракеты перестали расчерчивать небо. – Как жаль, Костя, правда?

Константин в это время незаметно гладил ее запястье – Асины запястья почему-то особенно возбуждали его, почти так же, как ее тонкие лодыжки. Он вдруг вспомнил, что сегодня эти лодыжки лежали у него на плечах и он охватывал их ладонями, а потом вел ладони дальше, по всем тонким и одновременно очень сильным Асиным ногам… От этих воспоминаний он почувствовал себя так, что даже стоять сделалось неловко.

Поразительно, но Ася каким-то неведомым образом сразу об этом догадалась. Она на секунду замерла, потом только чуть-чуть повернула голову, словно проверяя свое ощущение кратким взглядом, и сразу прижалась щекой к его плечу.

– Ты хочешь уйти, Костя? – спросила она.

– Нет-нет, – торопливо ответил Константин. – Подождем, может быть, еще ракету пустят.

«Да что же это я, прямо как одержимый какой-то! – подумал он. – Даже перед нею неловко».

Но, говоря себе это, на самом деле он никакой неловкости перед Асей не чувствовал. И потому, что в ней горело то же желание, что и в нем, и потому, что любое человеческое чувство и желание вообще было рядом с нею таким же естественным, как она сама.

– Мы все-таки пойдем, – улыбнулась Ася. – Нам идти долго, а мы ведь очень друг друга хотим и по дороге еще больше друг о друге соскучимся.

И эти жаркие, будоражащие слова она тоже произнесла совсем просто, будто выдохнула.

– Ох, Настя! – Константин покрутил головой и коротко, как цирковой борец, выдохнул воздух, распиравший его изнутри. – Я уже и теперь соскучился…

– У тебя опять огоньки в глазах. Вот те самые, что как роса на молодой траве, – сообщила Ася и взяла его под руку. – Пойдем поскорее.

Идти поскорее не получилось: и потому что толпа была велика, и потому что дорога была все же неблизкая. Константин как-то не осознал еще московских расстояний – по службе ему положен был автомобиль с шофером, он и ездил на автомобиле, – и только теперь сообразил, что им предстоит довольно длительная пешая прогулка.

– Ты не устала? – спросил он Асю, когда, пройдя весь Гоголевский и Никитский, они наконец вышли на Тверской бульвар.

– Ну что ты! – улыбнулась она. – Я ведь танцорка. Я думала, ты устал.

– Никак нет. – Он улыбнулся в ответ, глядя в Асины золотящиеся глаза. – Я хотя и не танцор, но ходить приходилось много.

Он вдруг вспомнил, как в девятнадцатом году провел без сна трое суток подряд и, кажется, даже не присел за эти трое суток, потому что вдруг оказался единственным, кто каким-то образом умел распорядиться движением эшелонов через станцию Береза. Воспоминание пришло некстати, потому что это были страшные трое суток – не усталостью страшные, а необходимостью мгновенно и без размышлений распоряжаться не только эшелонами, но и человеческими жизнями. Константин вспомнил, как вздрогнул от выстрела «маузер» в его руке, и торопливо отогнал от себя это воспоминание.