Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна

А главное, после этого он засыпал без снотворного и без сновидений.

Константин стоял посреди комнаты и думал, встретится ли когда-нибудь с Асей. То есть он знал, что в этой жизни никогда с нею не встретится, но, может быть, все-таки есть и другая жизнь?

Он не считал себя верующим и не ходил в церковь, да и странно было бы, если бы он вдруг стал туда ходить. Но то, что жизнь управляется какими-то иными законами, чем предполагает человек, – это Константин чувствовал, несмотря на всю свою безупречную службу при советской власти.

То, что произошло с ним после Минска, было лучшим тому доказательством.

И, может быть, как раз по этим законам он не должен будет встретить Асю нигде и никогда?..

Он вошел в свой кабинет, обвел его одним долгим взглядом – так же, как в тот день, когда открыл глаза после горячки и все здесь увидел впервые. На широком столе из карельской березы стояли те же девические безделушки – пепельница с нарисованным ребусом, кукла Степка-Растрепка, посеребренная глиняная птица Сирин, танцующая одалиска, держатель для бумаг в виде двух тонких, как у Аси, бронзовых рук… Она ничего не увезла отсюда, и он тоже не убрал отсюда ничего.

Константин подошел к столу, открыл музыкальную шкатулку. Зазвенели колокольчики, полилась мелодия. Он не знал, как она называется, но слова Асиной песенки слышались в ней так ясно, как будто она пела их сама: «Этот звук, нежный звук о любви говорит…»

«Не увидимся мы с тобой, – словно и вправду обращаясь к Асе, тоскливо подумал он. – Или все-таки увидимся? Скажи мне, а?»

Но ответа ему не было, и он не понимал, простился с нею или нет.

Константин вышел из квартиры и сел в стоящую у подъезда машину. Наконец он ехал на фронт – до сих пор все его рапорты с просьбами отправить его туда не находили ответа. Он был, как ему объясняли, «человеком большого масштаба» и поэтому нужен был в Москве. Как же он понимал Ваську, который тоже не мог вырваться из своей Средней Азии! Его направили туда после Горного института, а теперь вот тоже не отпускали на фронт, потому что он был занят геологической разведкой стратегического сырья. Ваське-то в его двадцать лет, конечно, еще труднее было сидеть в глубоком тылу, когда вся страна воюет.

Но теперь Константин ехал наконец под Сталинград. После страшного летнего поражения народная ярость действительно вскипала там мощной волной, как пелось в главной военной песне, и масштабы начинавшейся войсковой операции были такие, что его просьбу наконец удовлетворили. К Сталинграду должны были подойти огромные войсковые соединения, для этого надо было наладить движение по имевшимся железнодорожным веткам и построить новые, и все это в условиях боевых действий, – в общем, работы хватало. Тем более что у полковника Ермолова был опыт маньчжурской и финской операций.

Перед отъездом он собирался заехать в Сретенское, где второй год жила в эвакуации Наталья с дочерью. Он мог бы, конечно, отправить их за Урал вместе со всеми семьями сотрудников наркомата, но почему-то решил, что им лучше будет укрыться там. Это отвечало его давним, детским, совсем забытым представлениям о надежности и защищенности. Поэтому, когда в октябре сорок первого года Наталья стала просить, чтобы он отослал ее из Москвы, которую не сегодня завтра займут немцы, он отправил ее не в Оренбург или Ташкент, а в Сретенское.

И теперь ехал туда сам, чтобы отвезти жене свой полковничий аттестат и… И, наверное, тоже проститься. Все-таки Наталья не сделала ему ничего плохого, хотя он не чувствовал в ней ни капли душевного тепла. К тому же она родила от него дочь, и хотя это тоже было сделано не от любви, но… Но что теперь, раз уж так получилось?

Когда беременная Наталья собирала его вещи в сибирскую командировку, она спросила:

– Как дите-то назвать?

– Как хочешь, – пожал он плечами. – У меня на этот счет нет соображений.

– Видно, девку рожу, – задумчиво произнесла она. – Чую как-то.

– Ну, назови Христиной, – помолчав, сказал Константин.

– Как? – удивилась Наталья. – Да что вы, Константин Палыч, Господь с вами! Разве есть такое имя?

Она всегда называла его по имени-отчеству и на «вы»; похоже, просто его боялась. Ночами, в постели, это звучало бы странно, но ночами она никак его не называла. Она вообще молчала.

– Тогда как хочешь, так и назови, – повторил он.

– Может, Антониной? – опасливо поинтересовалась Наталья. – Все же мать-покойница… Память будет.

– Как хочешь.

В том, что его дочь названа в честь расстрелянной убийцы, которая и при жизни была ему отвратительна, состояла очередная нелепость его существования, все длящегося и длящегося неизвестно зачем.

О дочери он знал главным образом то, что девочка она тихая и незаметная. Она была в доме как дуновение, она не требовала к себе никакого внимания, и Константин почти ее не замечал. О том, чтобы заняться ее воспитанием или хотя бы поинтересоваться, воспитывается ли она как-нибудь вообще, он не думал.

Только однажды он в это самое воспитание вмешался – когда вернулся со службы и увидел, что Наталья лупит трехлетнюю девчонку широким ремнем от его шинели. Он вот именно только увидел это, войдя в комнату: никаких детских криков во время порки слышно не было. Константин отнял у супруги ремень, пригрозил, что саму ее этим же ремнем поучит, и запретил пальцем трогать ребенка, даже если тот опять совершит такое же преступление, как сегодня, – разобьет вазу.

В тот вечер он почитал Антоше сказку про репку и сам отвел ее спать, потому что ему было ее жалко. Но на следующий вечер он пришел домой так поздно, что девочка уже спала, а через три дня и вовсе уехал в командировку.

Но проститься с семьей все же надо было, он специально оставил себе на это два дня.

Константин не предполагал, что этих двух дней ему не хватит. Кажется, даже в годы своей юности он добирался из Петербурга до Лебедяни быстрее, чем теперь, на легковушке, когда его шоферу то и дело приходилось давать огромные крюки, чтобы хоть как-то передвигаться по дорогам, по которым день и ночь шли войска.

«Не надо было ехать, – подумал Константин, когда миновали наконец Ефремов и до Сретенского оставалось уже совсем немного. – Даже переночевать не смогу. А хотя – зачем мне там ночевать? Отдам аттестат и поеду».

– Загрузнем, товарищ полковник, – мрачно заметил шофер, увидев раскисший проселок, который поворачивал на Сретенское от шоссе. – Я-то ничего, как приказ от вас будет, но – загрузнем. Вон, лужи какие налило!

Дожди шли и в августе, и в сентябре, и теперь, в начале октября. Было тепло, сыро и как-то тревожно. Воздух был пронизан тихим непокоем так же, как и мелким осенним дождем.