Двести лет вместе. Часть вторая - Солженицын Александр Исаевич

Да такого глупого сомнения не могло бы и возникнуть, если бы вокруг еврейского вопроса в разное время не велась бы политическая игра, кому какая нужна.

Так и у нас в России. В предреволюционном российском обществе, как мы видели, считалось «антисемитизмом» даже умолчание о еврейском вопросе. Больше того: в сознании российского общества утверждался тогда еврейский вопрос – понимаемый как гражданское равноправие или полноправие – едва ли не центральным вопросом русской общественной жизни, и уж во всяком случае – центром совести каждого человека, лакмусовым его определителем.

Напротив. С ростом европейского социализма все национальные вопросы считались лишь досадным препятствием на пути этого великого учения, а уж еврейский вопрос (Марксом отнесенный прямо к капитализму) – тем более какой-то раздутой задоринкой. Моммзен свидетельствовал, что в кругах, как он выражался, «западно-русского социалистического еврейства» малейшая попытка обсуждать еврейский вопрос вызывала кличку «реакционер» и «антисемит» (это было ещё до Бунда).

Такой социалистический каменный стандарт наследственно перекочевал и в СССР. С 1918 года при коммунистах у нас сурово (и под страхом тюремного, а то и расстрельного наказания) было запрещено как-либо выделять еврейский вопрос (кроме сочувствия к страданиям евреев при царском режиме и умиления их активным вживанием в коммунизм). И интеллигентское сознание добровольно и охотно, а остальные вынужденно, следовали этому новому канону.

Сию установку коммунистическая власть твёрдо-бестрепетно провела и через советско-германскую войну: мол, никакого особенного «еврейского вопроса» не возникло и тогда. И дальше, и уже до самого своего умирания при Горбачёве, эта власть всё продолжала каменно твердить: никакого еврейского вопроса нет, нет и нет! (Заменили «сионистским».)

Но уже с конца Второй Мировой войны, когда советские евреи осознали масштабы еврейского уничтожения при Гитлере, а затем через сталинскую «космополитскую» кампанию конца 40-х годов, – в сознание советской интеллигентской общественности внедрилось, напротив, что еврейский вопрос в СССР есть, есть, и ещё как есть! И восстановилось дореволюционное понимание, что он – даже центральный для русского общества и для совести каждого отдельного человека. Что еврейский вопрос и есть «мера истинной человечности»^[1329].

На Западе же только руководители сионизма (хотя некоторые – и сохраняя живую связь с твердолобым европейским социализмом) с конца XIX века уверенно заговорили об исторической уникальности и непреходящей насущности еврейского вопроса.

А с возникновением государства Израиль – вихри вокруг него внесли смятение и в невинность европейского социалистического сознания.

Тут напрашиваются два небольших, но в своё время прошумевших, характерных примера. – В одном из так называемых «диалогов между Востоком и Западом» (ловких устройств периода Холодной войны, где наперерез западным спорщикам выдвигались восточно-европейские чиновники или послушники, выдающие казённую невнятицу за свои душевные убеждения) в начале 1967 года словацкий писатель Ладислав Мнячко, достойно представляя социалистический Восток, остроумно заявил, что он никогда в своей деятельности, в своей жизни не имел какого-либо конфликта с коммунистической властью, кроме единственного случая, когда у него отобрали шофёрские права за нарушение правил уличного движения. Французский оппонент гневно заявил, что уж в одном-то случае наверняка следовало бы Мнячко стать в оппозицию: когда топили в крови соседнее венгерское восстание. Но нет, подавление Венгрии не нарушило душевного покоя Мнячко, не вынудило его ни к какой резкости или дерзости. – Прошло после того «диалога» несколько месяцев – возгорелась Шестидневная война. Чехословацкое правительство Новотного, верные коммунисты, обвинило Израиль в агрессии и порвало с ним дипломатические отношения. И что же? Спокойно снесший подавление Венгрии, Мнячко – словак, женатый на еврейке, – теперь настолько возмутился и взбудоражился, что покинул свою родину и в виде протеста отправился жить в Израиль.

Второй пример, того же года. Известный французский социалист Даниель Мейер в момент Шестидневной воины напечатал в «Монде», что отныне он: 1) стыдится быть социалистом – из-за того, что СССР называет себя социалистическим (когда в СССР уничтожали не то что народ, это ладно, но даже социалистов – он не стыдился); 2) стыдится быть французом (очевидно, из-за неправильной позиции де Голля); 3) стыдится быть человеком (уж это не чересчур?); и не стыдится лишь одного того, что он – еврей^[1330].